Ну, а то, что с ней только что было, — это уж нечто совершенно новое: она выходила замуж за Повелителя и примеряла парик, выбирала парик из целой кучи париков, выписанных откуда-то из Парижа, Рима и Гонконга, таких в Вильнюсе еще ни у кого не было… И не в том дело, что ни у кого: Марта женщина скромная и на такие вещи обычно не обращает внимания, разве только сегодня, в этот единственный и неповторимый раз, когда она венчается, а тот, чьей женой она станет, могущественный, торжественный и горделивый, стоит рядом с ней, с увлечением смотрит, как она облачается для долгожданного часа и говорит:
— Не надевай парик… Зачем тебе? Твои собственные волосы гораздо красивее! Нигде не видал таких нежных волос! Таких душистых и воздушных…
Не без сожаления отложила она в сторону гонконгский парик (такого нет и у Шалнене) и взялась за туфли: на черном лаке звездами горели золотые пряжки.
— Не надо… босые твои ноги гораздо прекраснее. В жизни таких не видел. Ни одна парижанка — а у них ноги стройные и изящные — не посмела бы сравниться с тобой…
С сожалением отказалась и от туфель. Взяла платье: белоснежное, тончайшего сиамского шелка, затканное серебром, с золотой каймою…
— Не надевай!.. Не надо, не надо никакой одежды! Твое тело лучше шелков! Ароматней, мягче, свежее!
— Лучше? — вскрикнула Марта в великом смущении. Мое тело? Такое тщедушное, хилое?!
— Неправда! Неправда! Неправда! — он энергично затряс головой. — Неправда!.. Такое, какое оно есть, оно прекрасно!.. Прекраснее всех!.. Какое есть… какое есть… есть…
— Но… — Она стремительно пробуждалась. — Ведь нас видит он! Меня! Такую!
— Видит? Кто? Тебя, мою супругу, видит?! — Повелитель зазвенел шпагой. — Где он? Что за тварь? Покажи мне его!..
— Не тварь — это мальчик… Тот — мой! Он… вот… он!..
И проснулась, увидела Ауримаса (откуда он здесь?), который при зажженной лампе, приподнявшись на локтях, с тревогой смотрел на нее; Марта чуть не заплакала.
— Я только что венчалась… Представляешь?.. С могучим Повелителем. Он знает, чего я стою… чего мне надо… знает…
И, вскочив с кровати (ой, кольнуло в сердце), сгребла со стульев свою одежду (небрежно кинутые спортивные рейтузы, кофту), выбежала в коридор…
Потому что ей почудилось…
Эма?.. Он ведет с собой Эму?.. Мальчик?.. За ручку, как когда-то меня?.. Как меня, стынущую в льдистой луже за углом избы…
Эму — откуда? Из какой лужи?
Из комнаты, откуда еще, разве ты не видела, что она там, кто — Эма, что ли, я ее со вчерашнего утра, да нет, она там всегда — милая малышка Эма, твоя, Марта, дочка, которой ты передала все женские тайны этого мира, но Эма все их вернула тебе назад, — прибереги для себя, маманя, Эме тайны ни к чему, ей все ясно, вот ведь какие чистые и какие честные у нашей Эмы глаза — у нашей Эмочки, она никогда не покривит душой, она не умеет лгать, Аурис, неужели ты не знаешь, что она не умеет. Итак: где ты была, Эма?.. Где ночевала?
В институте где еще На факе
А ночевала
У подруг
У подруг У каких
Замужних Ведь имеют право мои подруги быть замужем Имеют или нет Выходить замуж
Имеют Эма конечно имеют Женщины должны иметь гораздо больше прав чем мужчины только мужчины этого никогда не поймут Они нас не чувствуют Эма Но у каких же подруг ты была Где ты проводишь время Три или четыре дня Ты помнишь их адреса и телефоны
Проверять станешь Это оскорбительно
Да Эма иначе я не могу Я отвечаю за тебя
Могла бы так не волноваться Не маленькая
Тем более Я мать Эма А мать иначе не может Не может не проверять Если мы хотим остаться друзьями
Друзьями Друзья не выслеживают Не вынюхивают следы как пес
Скажи где ты была
Я и сказала
Телефон
Четыре четыре пятнадцать Довольна
Пятнадцать пятнадцать
А ты слушай лучше Четыре четыре пятнадцать Однокурсница замужняя Она не шляется не то что я У нее есть муж
А если нет по-твоему надо шляться И без мужа женщина не должна шляться
Ладно уж ладно проверяй
Здравствуйте Это четыре четыре пятнадцать
Эх мама
Извините Глуоснене Скажите Эма у вас ночевала
Мама ты бы не срамилась
Здрасте У нас
Спасибо Спасибо что сказали Теперь я спокойна
Что там она говорила, доцент И.?
«Будем откровенны, хотя бы среди своих. Как это ни удивит вас, как ни огорчит, но вашу дочь все называют…»
«Шобыэтпридумать?..»
«Да. Именно. У всех нынче клички. Прозвища. Вы как мать своего младенца могли бы призадуматься… Уже не говоря о том, что подобные детали компрометируют товарища Глуосниса, которого я, невзирая на все дистанции, имела возможность неплохо знать… в своем журнале он даже главу из моей кандидатской… но вы, коллега, как мать должны бы все-таки…»
Доцент И. у нас нерушимый оплот нравственности; стекла очков победоносно сверкают, кости — сухие палки — трещат, джинсовый — нет, уже вельветовый — скафандр шуршит.
«Ах, замолчите!.. Вы не знаете ее!.. Совсем!.. Эму, Эму, — кого!.. Она очень чуткая девочка… Да, коллега, и одаренная… По-вашему, моя дочь не может быть одаренной?.. Почему же? Почему — — —»
А в магазине?.. Там, возле дома… Классная руководительница.
«Нам с вами надо поговорить, товарищ Глуоснене… О вашей Эмочке…»
«Глуоснене? — прошелестело из очереди у кассы. — Которая… Мать Глуосните?.. Той самой… Глуосните?!»
«А что? — поворачиваюсь на голос. — Это я… В чем дело?»
«В том, что ваша дочь… ваша Глуосните портит моего сына…»
«Сына?!.. — это было как обухом по голове. — Портит?!»
«Да, Видаса… из десятого «А»… авиамоделиста… Будто не знаете…»
«Ну уж, это вы хватили через край!.. — пробасил мужской голос из той же очереди у кассы. — Девушка? Портит? Всегда парни девушек портят. Во все времена так было…»
«А теперь все наоборот…»
«Девушки сегодня, знаете, то самое активное начало…»
«Что вы говорите! Парень в подоле не принесет, оттого и смел… а девка… плетется потом следом как овечка… и, понятно, всегда виновата…»
«А вы не защищайте…»
«А я не защищаю, только…»
«Драпает!.. Ишь, ишь — и не слушает, сразу драпать!.. Вот это ма-мо-чка!.. Алло, так вы передайте своей милой дочке, чтобы к моему Видасу… из десятого «А», не совалась, слышите?.. Пусть к порядочным не лезет…»
Убежала без оглядки, ничего не купив, — какие уж тут покупки! «Драпанула». Так — про воришек… Видас, авиамоделист… «Пусть к порядочным не лезет…» К порядочным!..
Лес. Лес. Деревья. Покой. Да я. И никакого магазина. Сосны шумят, и я одна. Как тогда, в детстве. Только я да сосны. Только боль в сердце да я. И холодный пот по спине — чувствую, как сползает, и слабость в коленях, и…
За что, за что, за что?
Что я сделала им?
Ничего?
За что же они меня так?
Эма?
Пани Виктория, за что?
(Не рассказывала. Я ничего не рассказывала. Пила кофе, ничего не говорила. Смуглого Юлика не было. Давно… У каждого свои заботы, Мартулька. Свой крест… Молчала как рыба. Как земля. Пила кофе и молчала. А в ушах стояло: «Мать Глуоснене?.. Той самой?.. Мать?..» — голова вот-вот разорвется, будто внутри сжатый воздух, я чуть не потеряла сознание.)
Но не плакала, нет. И Эму нашла дома. Как нарочно, сегодня она сразу после школы пришла прямо домой. Только что после ванны (из-под двери еще выбивался пар), в белом пушистом халатике, повязав мокрые блестящие волосы желтой ситцевой косынкой, чуть подавшись вперед, чистенькая и невинная сидела она за фортепиано и сосредоточенно подбирала какую-то песенку. Девочка, женщина. Какая у нее будет судьба? Какая?.. И мне стало так жаль ее, так жаль, что я скорее прошмыгнула в «зеленую» комнату, уткнулась лицом в подушку и навзрыд заплакала — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — а сегодня вот я за Повелителя, Эма.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
— Ты, дорогая?.. Приду, приду, подожди меня! Полистай там журнальчики, пока я… Которые я принес тебе и оставил на столе… для тебя, для тебя оставил… Там про шахиню…
