— Неинтересно…
— А я думал… как раз для тебя…
— Скучно всю ночь напролет с журналами…
— А сколько сейчас времени? Поздно?..
— Это я должна спросить…
— Дорогая, да ты… кажется…
— Не сержусь, нет, нет!.. — (Фу, этот голос, она не умеет им владеть, а женщина должна уметь, надо…) — Я жду тебя…
— Ну, еще часик… Еще не кончилось, и я, пойми, не могу…
— А я могу?.. Так?.. Ждать здесь? Когда моя маманя… быть может… опять…
— Да ничего с ней не стрясется!.. Как ничего не стряслось по сей день… Ты можешь ей позвонить… сказать, что у подруги…
— Ну тебя!.. Прямо сейчас уши горят, как вспомню…
— Виноват, виноват, дорогая!.. Как всегда, сдаюсь!.. Так что жди меня, Эми… Расскажу кое-что интересненькое.
Короткие гудки в трубке. Трубка еще в руке, но уже мертва. Без его голоса. Без дыхания. Без этого «Эми»…
А как могло быть иначе? Она с грустью взглянула на дверь; почудилось, будто там что-то шуршит. Нет, тихо, кому бы там шуршать — мышей нет, повывели, повытравили еще в прошлом году.
«Мышки есть?..»
«Какие мышки?.. — удивилась Эма, тогда она тоже была в квартире одна и, повязав миниатюрный немецкий передничек, мыла посуду. — Откуда у нас взяться мышкам?..»
«Ну, они сейчас плодовитые!.. — улыбнулась старушенция. — А хозяин ваш дома?..»
«Хозяин? Какой хозяин?..»
«Каугенас… Товарищ Каугенас… Квартиросъемщик…»
«Что-нибудь передать ему?.. — Эма почувствовала, как краснеет открыла дверь пошире; вот оно что, ее приняли за… домработницу… Ладно, ушла бы она поскорей, эта странноватая женщина, лицо все в морщинах, а тусклые глаза с какой-то тоской разглядывали коридор, пытались заглянуть в комнату; ишь, высматривает… — Насчет мышей?..»
Но женщина уже двинулась к выходу, зачем-то кивала головой и уходила — пятясь и пристально разглядывая обстановку квартиры, ее, Эму; Эма поспешила запереться.
«Ну, Эми, дорогая… И надо же тебе обращать внимание на какую-то глупую незнакомую тетку!..» — удивился он, придя из своего скучнющего архива (она по его лицу видела, что работа у него прескучная).
«Но ведь я не домработница, правда?.. Скажи быстрей: правда?..»
«Что ты, Эми!.. Ты у меня английская принцесса!..»
«Не хочу я быть никакой принцессой!»
«Тогда будь Эми. Моей крошкой, моей дорогой Эми…»
Эми, Эми, Эми…
Как всегда, все эти пять лет. Уже пять… Вирга, слышишь? У тебя Дапкус, да? Старая развалина, чучело в готическом стиле? А у меня Единорог! Ты, подкрашенная со всех сторон Лизи, и во сне не узришь такого — до чего хорошо я придумала. Уже пять лет назад придумала. И ты, father, понятия не имеешь, и даже ты, матерь моя скорбящая, даже ты!.. Какой у меня уникальный, недоступный вашему разумению мир… Какой мир создала я сама для себя… Я, Эма…
«Ты чудо, Эми… Ты прелестный цветок! Самый красивый в Вильнюсе!..»
«Да ну!..»
«Правда! Ты красивая, Эми!..»
Красивая?.. Он сказал: ты, Эми, красивая? Единорог? Слышишь ты, Лизи? Слышишь, Дайва, Чарли и вся кодла? Вот что главнее всего, для нее, для Эмы: «красивая». Не «способная» или «одаренная» (это знаем и сами), а «красивая», какой она всегда хотела быть и какой, она знала, действительно была. Он понял ее. Единорог! Ведь она только женщина, женщина в домашнем переднике, и только. И все. (Говорю только себе.) Слышишь, мамуля? Женщина. То, что не у себя дома, — неважно. Будет и у себя. Да, у нее будет дом. Свой. И даже, может, получше твоего, маманя. По крайней мере, уютнее. А сама она будет для своего Единорога самой красивой…
Но что же он сегодня так долго? Ведь сказал: «Всего один часик, Эми!..» — а прошло уже целых шесть, и стол, с таким старанием накрытый, уже как будто потускнел (что же ей, целый вечер сидеть и листать эти дурацкие журналы?), и кофе холодный, и творожники (то, что он любит!), и только две рюмки, широкие, дымчатые, в точности как в этих самых журналах, бодро торчат посреди стола рядом с коньяком «Камю» — французским чудом, как он выражается, — а его все нет, и она не знает, почему, и вид у нее самый дурацкий в этом пошлом передничке с белыми кружавчиками и мокрой тряпкой (чистила газовую плиту) в руке («А хозяина нету… нашего хозяина нет дома…») — фу!
Ей и смотреть не хотелось в тот угол, где высилась целая горка журналов, и томило ее не то, что его нет дома (бывало такое и раньше) — придет, — а то, что будет дальше. Возможно, впервые она так остро ощутила свое одиночество — здесь. В ЕГО доме, и впервые задумалась всерьез: что же дальше? Она встала и налила себе коньяка.
Тогда опять зазвонил телефон.
С самого утра ей казалось, будто кто-то за ней следит. Она не могла сказать, кто именно, — может, отец, — но была уверена, что так оно и есть; это было так же верно, как то, что нынче четверг и что она вот едет на троллике, да еще куда, — можно сказать, в милицию! Ну, не «по делу», не по повестке, а, как ни смешно, на свидание; конечно, не к тому (пропади он пропадом), а к… Смешно самой признаться: к этому Гайлюсу, из книжного, который изловил ее тогда, в Жирмунай; что-то он скажет ей сегодня? А ведь она хорошо помнит, как он крикнул: «А это оставляете?..» — про сумку… и как он смотрел — пристально и с удивлением — тогда, в милиции. И какого черта она к нему едет? Ну, не к нему в милицию (этого еще не хватало!), а к Опере, к каскадам, хотя уже и холодно, хотя и осень, как поет Сальваторе Адамо, — еще одна осень в недолгой жизни человека. Недолгой? А что вы думаете — полных девятнадцать, скоро будет двадцать, а когда человеку исполняется двадцать лет… Это поперечное сечение всего сразу, барьер, Эми, стена, за которой, приставив ладонь к глазам, на тебя глядит какая-то совсем иная, ни капельки не похожая на теперешнюю, жизнь; чуешь? Усваиваешь? Ты, ты, шобыэтта, ты, заводила, ЭВМ своей «кодлы», мозговой трест (кто первый это выдумал — Чарли? Тедди? Неважно), хотя все это никчемно и глупо, даже младенчески наивно — эта их игра в «кодлу», — ты Эма, вот и все, ты студентка Глуосните (заботами мамочки из института еще не выперли), таким вот, довольно странным, но единственным тебе доступным Способом мстящая ему… то есть им обоим, обоим родителям. За что? Сами знаете! Нет свободы, вот за что! Не понимаете вы нас! Лезете с этой учебой, с дурацкими зачетами, сессиями — больно нужно! Это главное… Что еще? Ага, скаредничаете, деньгу зажимаете, не даете пожить! Как?! Как нам хочется, вот как… Как нам в голову стукнет… Несолидно? А это уж, знаете, кому как!.. Мы ведь вас не контролировали, вот и вы будьте столь любезны и добры… Чего же ты, Эма, хочешь? Знаешь? Знаю, — чего-нибудь… Ну, понимаешь, чего-нибудь, только не того, что даешь мне ты, что вы все даете нам… попрятались по комнатам, как по чердакам — не с кем пообщаться, а хочется… вы и не представляете, как человеку хочется с кем-то общаться., разговаривать, быть, — понятно тебе, father? Быть!.. Ну и будь, пожалуйста, будь? С кем же father? С тобой, что ли? Илы с маманей? С нашей матерью скорбящей? Давай не будем трогать маму! А почему? Потому что она… наша мама… У, если бы вы знали, если бы кто-нибудь понимал, как меня гнетет ее бесконечная болезнь… как сковывает, давит, лишает всякой воли… если бы не болящая наша маменька, я бы, может, в этот наш дом… совсем не являлась… Ты губишь ее, Эма, убиваешь!.. Я?.. Такими разговорами, своим поведением. А что я сделала? Что плохого? Искупалась и читаю. Ничего я ей не сделала. (Двое суток не приходила, ну и что: мне было весело. И хорошо… Знал бы кто-нибудь, как мне было хорошо с тобой, Единорог!..) У мамы приступ?.. Старые дела. Таблетки. Успокоительные, снотворные, медицина… Тем и убиваешь, что ничего не делаешь. Ничего нужного. Хоть бы заглянула, показалась, хоть бы слово кинула… Мамане? А что я ей скажу? Что она уже не человек, а только своя собственная тень?.. Вернее, твоя тень… Серо-желтая… Страшно, Эма! Что ты говоришь!.. Такое о матери?! Ты даже представить не можешь, как там, на фронте, мы тосковали по дому, по своим матерям!.. И я по своей. Хотя ее давно не было… И все равно… Бывало, и побранит, и тычка даст — и все это потом казалось счастьем… Все, все, Эма!.. Это тебе, а не мне… То ты, а то я!! Я другая. И вообще зачем она меня родила такую?.. Зачем произвела на свет?.. Ну, какую, Эма?.. А такую: неприкаянную… никому не нужную… Никому. Никому — — — — — — — — —
