Однако прежде всего нам надо закончить разговор.
«Говоришь, заслужили, Ауримас? Да все ли?»
«Хотя бы некоторые…»
«Ну ты, в самом деле, всю жизнь…»
«Всю свою жизнь ленивого мужика…»
«Не язви, тебе не идет… К тому же в тебе и правда сидит что-то неисправимо мужицкое… как и во всех нас…»
«И в тебе?»
«И во мне… как в любом литовском интеллигенте… И это надолго, по-моему…»
«Но, может, это не наша вина, Винга?»
«Конечно! Это атавизм. Пережиток давних времен… Но мы не о том; вот ты, Ауримас, всю свою жизнь что-то делал. Чаще всего что-то полезное…»
«Чаще всего?»
«Ну, конечно, не всегда… Если бы мы всегда занимались только полезными делами… ого, какими бы мы были скучными…»
«И ты… в точности как Эма…»
«Эма?»
«Да. Как моя дочь Эма. У нее тоже один разговор…»
«Какой же?»
«О том же — о скуке… Ей фейерверки подавай… И тебе тоже, да?»
«Ну, в мои-то годы…» — она улыбнулась печальной улыбкой.
«Но кокетничай!.. Женщины, Винга, в любом возрасте питают пристрастие в основном к…»
(А Марта?.. Я подавленно умолк, но Винга не обратила на это внимания.)
«Развлечениям, да? — иронически улыбнулась она. — О, вре-мя-пре-про-во-жде-ни-е!.. Ты, конечно, ошибаешься, но спорить я не буду… А зубы ты мне не заговаривай, ничего не выйдет! — Она погрозила пальцем. — Ты не то что я, можешь не прибедняться…»
«Я и не пытаюсь… видит аллах!..»
«Слепец твой аллах… особенно когда тебе это на руку… В общем, будь у меня хотя бы часть тех заслуг перед обществом… Да, да, это не пустые слова, я не подлиза… не дождешься! Пока я заимею хотя бы часть тех заслуг, которые есть у тебя, хоть ты и не всегда сознательно к тому стремишься, Ауримас… и которые иногда остаются незамеченными… или забытыми…»
«Не все ли равно», — отмахнулся я.
«У тебя большие заслуги, Ауримас… — продолжала она, будто не расслышав; я прощал ей эту странную привычку. — Интересная жизнь… Но пока миллионы людей в мире, миллионы угнетенных прозябают во тьме и невежестве… пока в основе их существования нет ничего, кроме повседневного стремления продлить свое бытие…»
«Нам положено терпеть, так, что ли? Приспособиться к чужому страданию и ждать?.. А тем временем наша собственная жизнь… наши быстротекущие деньки…»
Я вздохнул и безотчетно провел ладонью по волосам: седели они быстрей, чем можно было ожидать, хотя пока только на висках; Винга однажды сказала, что седина делает меня более солидным.
(«Ты бы не мог быть моим отцом…» — как-то обмолвилась она. «А почему? У меня дочка почти твоих лет…» — «Тебе еще не хватает солидности…» — «А почему ты считаешь, что твой отец… был таким уж солидным? С чего ты взяла?» — «Я знаю… — категорически заявила она. — Потому и говорю…» — «А может, ты и впрямь хотела бы… чтобы я стал тебе… ну, этаким добродушным седеньким папашей, с которым разве что… Словом, тем, кого ты разыскиваешь?» — «Что ты!.. — Она будто бы испугалась. Во всяком случае, покраснела. — Конечно, нет! Ты был бы другим… Таким, какой ты есть». — «Таким? Спасибо, уважила, Винга. Хотя я и сам знаю, что слишком стар для тебя. Папаша…» — «Ну, не дуйся. Все мужчины мне кажутся слишком молодыми. И все для себя стараются. Один только отец, быть может…»)
«Вот отчего ты сегодня так раскис!.. (А я, балда, считал, что сегодня мне весело!..) — Она покосилась в мою сторону. — Сводишь счеты с совестью?.. Заговорила?»
«Что с тобой, Винга?
«Ничего особенного. Как обычно».
«Обычно?»
«Ну, всегда так бывает…»
«Ты-то откуда знаешь, что да когда бывает?»
«По-твоему, я из другого теста… — Улыбнулась — сперва чуть-чуть, едва заметно, потом — широко и радостно, отчего просветлело все ее круглое лицо. — Иногда, Ауримас, и я задумываюсь о времени…»
«Каком таком времени?»
«Быстротечном. Которое убегает — не поймать. И которое смеется над нами. И сколько бы ты, горемычное существо, ни старался спрятаться за своим удобным мышлением духовного обывателя… залезть в улиточную скорлупу… замотаться в шкуру… накрыться с головой и отсиживаться… пока вокруг все кипит, клокочет, меняется на глазах…»
«Винга! — перебил я ее. — Я ждал тебя…»
«Знаю. И я как будто пришла…»
«Ты позвонила и обещала быть в семь. А появилась после восьми… Если тот час, что я прождал тебя, можно назвать отсиживанием в скорлупе, то я могу… во всяком случае, другой раз смогу…»
«Ты же не видел их!»
«Это кого же, Винга?»
«Ну тех… парней… с большущими звездами на рубашках… они торгуют книжками там… на…»
«Видал, и не раз…»
«Нет, нет… ты не видел… Как они схватились с полицейским!.. И как потом тот одного из них за волосы!.. И как другой из их же компании… ножом…»
«На это они мастера… — проговорил я. — Это, Винга, проще всего… И фашисты, если помнишь, играли ножом… Что, накормила свою обезьянку? Тогда в путь?..»
Мы расплатились, встали, придвинули ближе к столику плетеные белые стулья и направились к выходу…
ГЛАВА ПЯТАЯ
«Очнувшись, он почувствовал себя так, как будто находился в колодце. Глубоко, темно и сыро. Но колодец, он знал, бревенчатый.
— Где я? — выкрикнул он те же слова, что и во сне, а вдруг он все еще спит, хотя чувствовал, явственно чувствовал, что нет. — Где?!
— Где надо… И не вертись… нельзя…
— Говори!
— У меня. Лежи тихо.
— У кого?
— Говорю тебе: у меня. Не все ли равно тебе, у кого…
— Значит, не все равно, раз спрашиваю…
— Не бойся. Не продам.
— А если… кто вас всех… черт возьми…
Но… кто уже так говорил? Чьи это слова? Где он их слышал? Когда?
— Молчи! Тебя нет!
— Меня… нет?..
— Раненого… Прошитого пулями…
— Штыками…
— Ой, пулями… больше налили, чем тыкали… ух и палили… Особенно когда по лесу гнали… Я уж думала — пропал…
— Значит, там была… ты?
— А то кто же… Коли попросился…
— Где ты? Я не вижу твоего лица…
— Слышишь — и хватит с тебя.
— Не хватит! Где ты? Покажись.
— Я и не прячусь. Тут я.
— Наклонись! Ко мне! Ко мне! Ближе! К лицу… ближе…
— Как же, разлетелась! Жди!
— Кто же ты?
— Человек…
— А… какой?
— Какой есть…
— Скажи, где я? У кого? Мне надо знать. Ты понимаешь: надо…
— Не ори! Нельзя! Радуйся, что жив…
— Скажи, скажи! Ведь я…
— Молчи!.. Лучше помолчи, умная голова! Тут тебе не редакция!..
— Какая редакция? — Он скрипнул зубами нечаянно, но получилось громко. — Разве я говорил? Говорил?
Послышался тихий смешок — глуховатый женский голос.
— Заливай, заливай! — произнес голос как бы не до конца раскрытыми губами. — Заливай и дальше! Только не мне. Ладно?..
— Почему не тебе? А кто ты такая? И кто я? Кто?!
— Прошу тебя: не ори! Ладно? Если и плохо тебе — все равно не ори. А то услышит кто… Такие делишки быстренько… Вот тогда и узнаешь, кто я… и еще кое-что, очень даже может быть…
— Еще? То есть что еще?
— Откуда ножки растут, узнаешь. Да почем нынче мука! И сколько стоит громко крикнуть…
— Не пугай… я уж пуганый… Куда вы меня запихнули? В какую дыру? Говори сейчас же, не то я… разбираться не стану… раз-два — и…
И он в самом деле рванулся вперед что есть силы и даже сел, опершись на правую руку, но яростная боль хлестнула наискосок по всему телу, в глазах потемнело; он мешком рухнул наземь.
— Ч-черт!.. — простонал он, чувствуя, как рвутся губы, сухие как бумага; лоб облился холодным знобящим потом. — Неужели я правда… Марго! Ме-е-ета-а!..
Пришел в себя уже поутру; понял, что утро, потому что пропел петух — далеко, протяжно и тоскливо, точно накликая беду; но пропел отчетливо, и он проснулся в действительности; кто-то был здесь еще. Здесь, в этом заполненном тьмой дощатом колодце; он почувствовал это сразу же, едва разлепил сомкнутые веки и попробовал шевельнуть солеными, трескучими, как пересушенная бумага, губами, даже дернулся всем телом на досках, накрытых каким-то тряпьем, где невесть сколько часов или дней — да, дней — опять провалялся без памяти; кто-то здесь находился и даже, может, сидел рядом с ним, хотя разглядеть что-нибудь было невозможно; он весь напрягся и ждал того, что должно было произойти, только все еще не знал — что именно. Как-то очень уж внезапно, в единый миг, точно боль или зов отчаяния, осознал он всю бессмысленность своего существования — здесь, в этой сырой дощатой клетке, куда его сунули помимо его воли и желания; он, это ясно, у кого-то в рабстве; уж не у наглой ли этой бабы? Сомнений быть не могло: эта она, та самая, упрятавшая его в ту ночь под солому и сено на поддуги этой подпрыгивающей по камням телеги; почему она так бешено гнала? Начене? Оне? Райнис?.. Какой Райнис? Что здесь, в конце концов, творится? Что за чертова карусель вертится у него в голове? Что за неразбериха?
