Может, то был сон — его встреча с Метой, — и не только ночная прогулка после банкета, но и тот последний раз… или встреча за кладбищенским холмом, ведь он давно дома, в своей постели, рядом с Мартой, давно вернулся, трезвый как стеклышко, ни капли не выпил, разгулявшихся своих гостей бросил там, над лестницей; он и сам диву давался, до чего он нынче трезв и как четко все видит и ощущает: он рядом с Мартой и даже обнимает ее; кто сказал, что пятьдесят — это много и что он постарел хотя бы на день или на миг, хотя бы единой своей клеточкой; но она и во сне почему-то отстранялась от него, даже произнесла: «Потом, потом!»; что «потом», почему «потом»; «тут он!..» А это что за новость: «он»? Что ты, будто не знаешь, Мартин муж, или поклонник, или сожитель, есть такой, не слыхал, что ли, нет, не слыхал, ее мужем был я, ты-то был, да не являешься, являюсь, ну ладно, может, это все и неправда, нет, правда, вот он рядышком, этот молодчик, почему «молодчик», потому что молод и Марта молодая — не та, какой ты ее оставил, а совсем другая, совсем молоденькая, с какой ты приехал из Любаваса и с которой ходил в университет, учился, потом ждал, когда она придет с работы; из школы, ходил с ней в кино, в гости, на рынок, в кафе, ездил в Палангу — когда-то в молодости; сейчас рядом с ней уже другой — тот раллист, которого ты недавно видел… Раллист?.. Опять?.. Ну и опять — большое дело, нынче век автомобилей, пора бы знать, знаю, — но зачем он здесь, возле Марты, чего ему от нее надо, ведь, насколько я помню, он остался около… Ну нет, нет уж, он тут ни при чем, и вообще, может, парень этот вовсе не раллист и лежит себе в другой кровати (откуда здесь взялась еще одна), на приличном расстоянии от тебя и Марты, хотя в той же комнате… Но все равно я тебя обниму, ладно, обниму-ка я тебя, Марта, — кто сказал, что все твои интересы только Эма, хворости, таблетки, какой дурак, ты очень теплая, Марта, и вовсе не хвораешь — клевещут они на тебя, Марта, — я пришел с холода, мне очень тепло с тобой и хорошо…

Но она молчит, Марта, — жена моя Марта молчит, хотя и не отодвигается больше; может, прижалась к стенке, а может, соглашается с тем, что в самом деле я пришел с холода и имею право погреться около нее. Ведь все-таки она моя супруга (была супругой), несмотря на то что этот парень, гм… (Мартин муж?.. Раллист?.. Она вышла замуж?.. Когда? Неужели за то время, что мы не виделись?.. За время бесконечных поездок Глуосниса?..) А парнишка, скажу я вам, вполне сообразительный, знает свое место, не лезет слишком близко, — только зачем он встает с той, другой кровати, зачем зажигает свет?.. «Ах, нет! Ах, нет!..» — Марта кутается в одеяло, а свет горит, и парень этот (как он выглядит? какое у него лицо? а что, если он безликий, если у него только голос? и вдруг это уже совсем другой человек?) говорит: «Вы пришли в полтретьего…» Кто, Глуоснис с Мартой? Глуоснис нашел ее в постели! Рядом с собой. И тобой. И ты великолепно это знаешь: мы с Мартой вернулись в двенадцать… а от двенадцати до этого времени… до полтретьего… гм… гм… Но Марта не дает мне слова сказать, объяснить, что происходило с двенадцати до полтретьего, — эта похожая на Вингу Марта (почему на Вингу? не на Оне или Мету? только не на Мету, — нет, нет!); почему она сразу зажимает мне рот ладонью? Ладно. «Сходим-ка мы с Мартой погуляем!..» — и встаю… «С Мартой?! — парень широко разевает свой улыбчивый рот при отсутствующем лице (теперь я совершенно четко вижу, что он начисто без лица и вовсе не раллист; по я уже давно в жаркой стране, и никакой вам Суша-ханум…). — Как это — с Мартой?! А хулиганы…» — «Хулиганы!.. — отмахиваюсь я и еще крепче — пусть его смотрит, пусть видит! — обнимаю Марту, стискиваю ее в объятиях: я силен, я отважен, я настоящий мужчина — такой, каким только и может быть настоящий мужчина ночью со своей женой, надо крепче прижаться к ней… И я прижимаюсь… — Мы пойдем в Студенческий городок… Где студенчество, там хулиганам нечего делать… Правда, Марта? Спроси у Эмы, она скажет… Ведь так? Так?..»

И очнулся, услышав голос, а может, слово «Эма», — самым обыкновенным образом проснулся и широко открыл глаза.

— Сейчас она уйдет!.. Сейчас уйдет!.. — словно бы расслышал он. — Оставила! Ооставила! Ооставила!..

Он увидел, как Марта встала и пошла прямо к двери, в темноте прямиком в дверь, затем — в коридор, в комнату Эмы.

— Оставила, оставила, оставила!

— Что, Марта?! — окликнул он, но та, кажется, в не расслышала, и он испугался: что будет, если она вдруг проснется, вдруг упадет, расшибется… Подхватил ее за поясницу. — Сии! Спи! Спи! — повернул ее назад, к кровати; так бывало и раньше. — Вот лекарство! Таблетки! Усни!..

И сам засыпает, и слышит, как она шумно дышит… Нет, это уже в другой комнате, которой здесь прежде не было, — голубой с желтыми балдахинами, а вместо Марты, прижимаясь к Глуоснису теплой, пульсирующей пухлой щекой… Нет, в самом деле… кто это?.. Он протягивает руку и шарит рядом с собой: грудь, плечи, бедра… Чувствует, что хмелеет, придвигается ближе… Он молод! Он молод!.. И привычное желание… вожделение… Но… вдруг совсем другая комната, альковы, приотворенная дверь; она скрипнула в сумраке… Жена? Марта? Он же сам ее уложил: догнал, идущую голышом по коридору, и уложил, и заставил принять снотворное, и упросил прилечь, отдохнуть, а она… Почему она не идет сюда, чего ждет? Почему не кидается на кровать, не трясет кулаками, не кричит, не проклинает их?.. Ведь слышит, чует, знает все… Но, может, она понимает?.. Что она — не та?.. Что другая ему нужна?.. Разве женщины могут такое понять? Жены? Чуять — да, а понять?.. Подло? Да, подловато… но неужели жизнь состоит из одних лишь высот?.. А если Марте все равно… то есть если она к этому давно относится с высоты своих философских воззрений, на фоне которых такие мелочи… примитивны и ей ни к чему… даже унизительны для женщины… А рядышком, прижимаясь горячей пульсирующей щечкой… грудью… И опять открывается дверь, и уже гораздо грознее, чем час назад, чем минуту или мгновение назад; та, другая, испуганно зарывается под одеяло… Сказка кончилась, мимолетный дурман; вожделение осталось… Но он думал: что теперь будет, если Марта придет и, понятно, ляжет на свое место рядом с ним, это ведь ее место, и наткнется на ту, что под одеялом, обнаружит ее там…

И проснулся окончательно, в полном смысле, дрожа от стыда и проклиная на чем свет стоит такой дурной, такой постыдный, абсолютно лишний сои. Не свойственный ему. Проснулся, оперся локтями о подушку и сердито тряхнул головой. Рядом стонала жена, она звала: «Эма!.. Эма!.. Эма!..» Он с силой шевельнул ее за дрожащее плечо.

Марта не сразу сообразила, чего от нее хотят, и сердито нахмурила лоб.

— Ты кричишь во сне, Марта!..

— А-а… — протянула она в ответ… — А я сейчас во сне венчалась…

Она встала и начала одеваться, потом не спеша, мурлыча что-то себе под нос, побрела в «зеленую» комнату. Затрещала целлофановая обертка открываемой пачки таблеток.

«Значит, все… — почему-то вздохнул он. — Больше снов не будет…»

И уснул, уже ни о чем не думая, ничего не чувствуя; только странную, какую-то необъяснимую тяжесть во всем внезапно ослабевшем теле…

Сон. Она венчалась… Но кто это — незнакомый, ненужный ей человек, возникший откуда-то рядом и даже попытавшийся ее обнять? Ауримас? Он, ее, Марты, решение? Ну и пусть он!.. Это было давно, в голубых долинах детства. Почему, Мартушка, детства? Потому что он оттуда, хотя пришел позже. Хотя и не такой, по какому изнывала, кого ждала… А чего же ты ждала, Мартушка?

Вот этого-то мы как раз и не знаем. Чего-то светлого, доброго. Чего-то необычного. А может, наоборот — постоянного, на каждый день, но чтоб было прекрасно. (Не то что сейчас…) Так все же: будни или праздник? Праздник, обращенный в будни, — уже не праздник, и человек снова начнет тосковать и стремиться к чему-то другому; к чему? К другому празднику, который своим чередом опять-таки неизбежно перерастет в будни?..