Она так звонко и смачно хохотнула, выпалила свое «ха-а!..», что ОН не вытерпел и схватил ее за плечи. И отнюдь не ласково.

— Эми!.. — проговорил он. — Давай забудем, ладно?.. Давай помиримся?..

Глаза у него блестели, и она знала почему. Отрицательно покачала головой.

— Ведь это пустяки, Эми!..

— Пустяки?!.. — она обернулась так резко, что сама этому удивилась. Лицо горело. — Я тут жду… не пошла даже на сабантуй к father’y, а он… Пустяки!.. Что же тогда важно, по-твоему?.. Что не пустяки?

В таком тоне они разговаривали впервые, и это у нее было задумано — после того как позвонила эта; сегодня Эма спросит… И скажет то, что собиралась сказать давно, — может, с того раза, как они… Но тогда ей не было и шестнадцати, и тогда не было этой… нахальной бабы на другом конце провода; не было тогда и Гайлюса… Ибо и он, она чувствовала, вошел в эту комнату и так же, как пресловутая эта, стал между нею и Алоизасом, Единорогом, ИМ; будь у нее такой друг… такой чувак, как Гайлюс… ну, гораздо раньше…

«Ах ты, куколка!.. — Прикусила губу, чуть не крикнула вслух: — Как рассуждаешь?.. Ты, шобыэтта…»

— Ну и что же, по-твоему, не пустяки?.. — повторила она, заметив, что он явно растерян: не ожидал ни таких слов, ни такого тона от своей Эми. — Ночные звоночки, что ли?

— Какие звоночки?..

— Весьма нахальные… Она, видите ли, забыла тебе кое-что сказать… и вспомнила только в полпятого…

— Кто — она? — Он не поддавался на удочку. — Дорогая, ты сегодня правда… гм…

Она подошла к бару, достала коньяк, налила рюмку и выпила.

— Я весь сегодняшний день мысленно разговариваю с тобой. О ней.

Он вздохнул.

— Ей-богу, дорогая, если бы я знал, что тебя это так расстроит… я бы… поверь… бросил бы этот банкет и…

— Не оправдывайся!.. Не старайся!.. — Эма махнула рукой и почувствовала головокружение, поискала на ощупь сигареты, прикурила от газовой зажигалки, когда-то подаренной ИМ, Единорогом. — Тебе не идет… Всегда будь собой, — ведь так ты учил меня?.. Вот и будь, даже если лжешь.

— Эми!.. Это ведь ни в какие ворота…

— Да-да, собой. Будь Единорогом, ясно? Будь таким, каким я тебя знала… или придумала… Выше подозрений. Выше грязи. Будь больше, чем ты есть, понимаешь?

— Нет.

— Поймешь… Только никогда не оправдывайся, ладно? Особенно перед ней… Той, что среди ночи…

— Эми!.. — Он подскочил к ней и схватил за руки — за обе сразу — и, поднеся их к своим губам, стал целовать как-то очень уж торопливо; это было странно, ново и приятно. — Эми, честное слово, ну что с тобой?.. А я надеялся… мы с тобой поговорим… — Поглядел на диван с пледом и пестрыми подушками; эти яркие думки она разложила там, поджидая ЕГО. — По-хорошему… Я хотел тебе рассказать…

— Что?

— О твоем отце…

— Об отце?

— Да… — он кивнул. — Вчера я был на его чествовании…

— Знаю! Может, и я бы пошла, если бы…

— Да будет тебе известно, он получил свое!

— Кто?

— Глуоснис. Родитель твой. Или, как ты говоришь…

— Father.

— И получил сполна, Эми.

— А если… поточнее?.. — Она резко высвободилась из его рук и отступила на шаг. — Опять… загадки?

— Почему, Эми, опять? — Он обратил к ней взгляд — милостивый, добрый, обнадеживающий. — И почему, дорогая, загадки?..

— Потому что ты никогда и ничего не говоришь прямо… Все какими-то намеками… И не только про father’a.

— Горе побежденным, Эми… — Он опустил глаза, хотя (она видела, видела) продолжал следить за ней. — Так, очевидно, было суждено…

— Что? Что суждено? Выражайся точней!

— А тебе правда интересно? Дорогая, насколько я помню, ты про своего папеньку… гм…

— Говори!

— Что же тебе, Эми, сказать? Разве то, что в нашей юдоли слез ничто не забывается? Что за все приходится платить? Будь то двадцать, сто или даже тысячу лет назад? В каких-то лесах под Любавасом… или в каком-то Каунасе?.. С замужней крестьянкой или какой-то… гм, немало повидавшей редакторской женушкой… А что до прочих дел… — Он махнул рукой. — Тут уж, дорогая, я… тертый калач…

— Что ты говоришь? — воскликнула она и вдруг почувствовала, какая она маленькая и несчастная. — Что не забывается? Каких это — любавских? — От кого-то, впрочем, она слышала это слово: Любавас. — При чем тут Каунас? Что знаешь ты о моем отце?! И чего не знаю я?!..

— Ах, ничего, дорогая, ничего!.. Откуда мне?.. Я только работяга, архивная крыса, клерк… только на основании документов, порой могу… не хочу, но могу… А он… твой отееец!.. Хотя он, по-моему, тоже понял… не мог не понять… что пробил час, когда…

— Когда что?!.. — Эма судорожно схватила его за руку, даже потянула на себя; что-то в его словах было отвратительно, и она лихорадочно прикидывала: что именно? — Что понял мой отец?

Что же это должен был он понять и… понял?.. И какой такой час для него пробил?.. Мщения?.. За что?..

— Алоизас, я прошу, требую даже…

Но он не был бы Алоизас, Единорог, ОН, если бы продолжал выслушивать упреки и причитания — в этом было его превосходство, его сила, сила, которой — по крайней мере до сих пор — Эма не умела противостоять; для нее он всегда был ОН, Единорог, ее сокровенная тайна и радость, а возможно, и горе, — но ее, только ее. Он лишь закусил губу, будто сглатывая какое-то рвущееся из груди неприятное для нее, Эмы, слово, чуть подавшись вперед и протянув руки; пальцы у него дрожали, в глазах Эма видела то особое выражение, которое имело над ней власть.

— Эми… — зашептал он, обнимая ее за талию. — Малышка моя, славная детка Эми… жизнь моя… надежда… сказка юности… Эми! Поцелуй меня! Своего Алоизаса… своего мерзавца Алоизаса… свое будущее, свою судьбу… ведь и ты моя… Ты — моя надежда и моя судьба, Эми, и никакие холодные северные ветры… а я их знаю, Эми… уже никога и никак… Ибо история, дорогая Эми, еще покажет нам… свой улыбчивый лик… нам с тобой… тебе… Эми… тебе, что отцовская вина находит искупление…

— Ай, пусти меня!.. — крикнула она; что-то в его словах было пугающее; непонятным, но пугающим был их смысл; непривычные то были слова; наверное, он принес их оттуда, из минувшей ночи, и оттого казались они страшными, чужими, — или просто требовалось побольше времени, чтобы уяснить себе их значение. — Пусти!.. Пусти!.. Скорей!..

— О нет! Эми, никогда!.. Ведь нас свела сама судьба… Наши с тобой корни уходят в незабываемое прошлое…

И подался еще ближе к ней (сегодня ОН странный, успела подумать Эма) и поцеловал ее в лоб, как обычно — для начала в лоб; она почувствовала, как что-то поднимает ее ввысь — как перышко, она взлетает, взмывает и снова снижается на диван, к которому прижималась и который, поджидая его, с таким вкусом убрала пестрыми думками, и, что важнее всего — в данный миг важнее, — нет сил противиться, сказать «нет», вскочить, и убежать, и ляпнуть с порога что-нибудь злое, обидное; она сидела, обезоруженная его близостью, которая столько лет делала ее бессильной, и знала: все будет как в первый раз и как всегда до сих пор и что после этого она уже не сможет ему ничего сказать, ничего, о чем думала минувшей ночью, когда позвонила эта…

Вдруг она тряхнула головой.

— Нет… нет… скажи!.. Скажи все!

— Что, Эми?.. — Голос шелестел, как дерево; руки, точно лодки, не спеша плыли по ее помертвевшим, вжатым в тело плечам, мягкие, гибкие его ладони. — Эми, дорогая, что?.. Больше я ничего не знаю… про твоего отца… совсем…

— Нет, нет, не то!.. — Она подняла глаза и посмотрела на него, собрав все свои силы; она думала уже не об отце, вовсе нет… — Ты правда… меня… ну…

— Я? — Его лицо просияло. — Эми, с того раза, как ты, малышка, переступила порог этой холостяцкой квартиры… и даже еще раньше… когда я увидел тебя на лестнице у вас дома…

— Не то… вовсе я не малышка… можешь себе представить, Алоизас, уже нет… Ты женишься на мне, если…

— Если… — донесся голос. — Эми, что «если», дорогая?.. Что «если»?.. Какое «если»?..