— Что это так пялишься?.. Дай потянуть, дружина! — Чарли обращается к Гайлюсу. Голос такой, словно предлагает: «Выйдем, что ли, поговорить надо…» Чарли мастер затевать потасовки. — Ну, хоть бычок.
— Потерпишь.
— Не будь жилой, дружина.
— Не положено, понял? — И он улыбнулся, Гайлюс этот; зубы — что клавиши. По белизне. И что-то такое знакомое, определенно… Откуда?..
— Не жизнь, а…
— Не надо было стекол бить… Что поделаешь? Не ты первый, не ты последний сидишь без курева… — Гайлюс поглядывает в мою сторону, вроде подмигивает. — Например, Дни Мориарти… тоже порой обходится без курева… Ваш любимчик Дин Мориарти:
— Море в марте? — дурашливо скалится Танкист и косится на меня. При чем здесь море? И в марте? Ну нет…
— Commèdia dell’arte[52]… Ты, Эма, наш Панталоне; Чарли, разумеется, доктор, а мы с Дайвуней уж конечно слуги… — Это Вирга «возникла».
— А мне? — спрашиваю. — Мне можно?..
Кажется, я застигла его врасплох, этого Гайлюса, иначе с чего бы ему так резко задирать голову — чуть не хлопнулся головой о стенку — неожиданно и для меня. («Где же я его видела?») Гайлюс, этот брюнет с красной повязкой, неуклюже елозит на месте, сует лапу в карман, роется…!
(«Что, волнуешься, мальчик?»)
В дверях за нами (вернее, справа от нас) снова вырастает тот самый майор; длинный, седоватый, без ремня, он показался мне скорее похожим на какого-нибудь сторожа колхозного огорода или пляжа, чем на офицера милиции, хотя рост у него просто потрясающий; по-моему, майор даже гнется от собственной длины. Тащит какие-то бумаги, пачку листов. А голос у него то ли прокуренный, то ли просто хриплый, но властный и неожиданно звонкий.
— Ребята, за мной! — скомандовал он своим хрипловатым властным голосом, а стопкой бумаги махнул, показывая на дверь за своей спиной. — Раз-два, слышали?..
И тут мне начала нравиться эта, как выражается Вирга, комедия масок, героями которой стала наша лихая кодла. Тедди (он все время молчал) сразу же встал и живенько шмыгнул к двери, а Чарли (мой техасский герой Чарли) так проворно вскочил с лавки, что та аж подскочила кверху, и так ровненько вытянул по швам свои грязнущие лапы, что можно было подумать, будто он собирается участвовать во всемирных состязаниях по муштре и ему там, без сомнения, уготовано первое место. Один лишь Танкист пытался соблюсти свою мужскую независимость и хоть как-нибудь спасти, поддержать заметно пошатнувшийся престиж всех шобыэтта; уцепившись обеими руками за край лавки, он забасил:
— А мы тут, между прочим, не в штрафной роте… Ну, в ми-ли-и-ции!..
— Марш, марш! И без никаких… — Майор сверкнул глазами.
Он повернулся и первым, как и подобает офицеру, печатая шаг, двинулся за дверь; кодла послушно двинулась за ним.
Я бы, пожалуй, пустила слезу, если бы не этот черный Гайлюс, который все подпирал стенку у двери (нас, что ли, караулил?) и серыми вороньими глазами — таким знакомым мне взглядом (прямо щекочет лицо) — смотрел на меня в упор, если бы не он и не телефонные звонки — они пугали еще больше, чем дверь, поглотившая наших мигом присмиревших дружков. «Нет… не имеется… тащите сюда!» — так отвечал (неизвестно кому) мрачный, нахохлившийся сержант, только что возникший в комнате, почему-то он то и дело дул на свои красные согнутые пальцы; никто никого не тащит сюда, в милицию, где нас прочно держали, вынуждая слушать все эти «не имеется» и «тащите сюда»; видимо, таковских (каковских — вроде нас, что ли?) не так уж много было нынешней ночью. К тому же не все небось влипают и не всем приходит блажь бить окна в киосках.
Солоно во рту, ну и ну! Вытрем потихоньку щеку: не приведи бог, увидит кто-нибудь! Извольте без слезопролития, дорогуша, это было бы архиглупо — расплакаться, да еще кому — Эме шобыпри, вокруг которой, точно планеты вокруг солнца (на худой конец как мошки вокруг свечи), вертится вся эта карусель, сей караван духовных уродов, вся эта дурацкая шушера шобыэтта, случайный сброд ничем между собой не связанных людей, которые сами не знают, чего хотят в этом мире и кого намерены повергнуть в страх (будто кто-то их боится!); меня передернуло.
С чего бы это — ведь не холодно. И не страшно — видали и не такое! Уж мы повидали, хотя, говорят, молоды (это они так считают, родители и учителя, сами безнадежно старые людишки), и бояться было бы по меньшей мере глупо. Стоит ли о чем-то сожалеть, мучиться, каяться — куда хотела, туда и попала, с кем хотела, с тем… Где нравится, там и сижу — пусть даже в милиции. Пусть в этой вонючей торбе; я взрослый человек! Самостоятельная личность… давно — лет этак с четырнадцати, когда… Словом, кончим; не вам, дорогие папа с мамой, указывать, где и когда я должна находиться, как к чему относиться, как да с кем здороваться, и не вы, дорогие предки, а также вузовские наставники, станете указывать: делай то да се, не делай того да сего: взрослая я! Мне уже почти двадцать лет — вы слышите? — и я сама решила: с двадцати лет, Эма… все иначе… после двадцати, сударыня, всю эту юную дурь и блажь… побоку! Именно, потому что я сама… ведь сама для себя решила, что надо как-то определиться… что все время так… слишком уж скользко и неопределенно… Но это — после двадцати, а двадцатилетие я, надеюсь, справлю с кодлой; ну, а покамест… пока еще не стукнуло… Итак, мои драгоценные предки, мне скоро будет двадцать, а вы все еще…
Двадцать? Тебе?
Это папаша. Он. Отпер, после того как посмотрел в дверной глазок и по меньшей мере трижды спросил: «Кто там?» Будто не знает! Будто впервые. Стоит в одном исподнем, сам не соображает, как он жалок. Как невыносимо ничтожен. Съеженный, невыспанный, под глазами мешки, такой невидный. И в тапках, у больших пальцев протершихся. (Будто не на что купить приличные тапки…) И это идиотское красноречивое поглядывание на часы. Уже пять? Неужто? Что вы говорите — пять часов… Такая рань… И что попахивает водкой… табаком, да? И маманя, ее здесь нет, но я ее чую. И даже вижу, не глядя вижу: лежит. Лежит, подушка на голове — не желает слушать концерт. А он будет, и она это знает, дрожит под своими одеялами. Ну и дрожи, дрожи! Только не охай, не кряхти. Жизнь такова, какой мы ее делаем. (Ведь ты сама мне так говорила?) И такова, какой мы достойны.
Двадцать?
Голос дрожит, точно котел. Точно кипящий котел. Еле сдерживает ярость. Дурацкий голос…
Янонису[53], Эма, тоже было двадцать, когда…
Двадцать один!
Неважно. В конце концов, не в годах суть.
Знаю! Даже фильм видела… Или пьесу. Классе в шестом.
Эма, ты опять куражишься… Кривляешься, Эма…
А мне было весело! Поверь, весело, и даже очень!.. Вы с мамой должны только радоваться…
Что ты приходишь в пять утра? Пьяненькая? Или — что вообще приходишь?
Что мне было весело!
А нам? Ждать тебя? Об этом ты подумала: весело ли нам с мамой ждать тебя всю ночь?
А зачем ждать? Я взрослый человек.
Разве взрослых не ждут?
Ах, перестань! Закрой коробочку.
Эма… как ты разговариваешь…
Так! Только так, дорогие предки… И отстань. И не студи язык… экономь тепло… ну, домашнего очага… Вижу, вы ничуть не рады, что ваша дочь вернулась живая и здоровая, в хорошем настроении… Счастливая… Эх, знали бы вы, как мне хорошо… И как я спешила к вам, домой!.. Хо-хо!
Эма! Твои издевки…
Да, да, я Эма… ваше невинное дитя… ваша радость и надежда… И рожденная к тому же под счастливым знаком Рыб… Рожденная под счастливым знаком Рыб ваша невинная пропащая дочь… ты, отееец, выразился малость иначе… вообразите себе, она счастлива…
Эма, прекрати! Услышит мама… тогда…
Мама? Эта домашняя… вернее, твоя… раба?
Эма… мать не спит… слышит…
Потому и говорю, что слышит… пусть слушает… пусть…
Она очень больна, твоя мама… После больницы она все время…
