— А знание? По-моему, мы просто стараемся ничего не знать. Не то не сидели бы мы с тобой здесь…
— Это уж ты загнула… — Эма снисходительно улыбнулась. — И чего тебе, в конце концов, чего не хватает?
— Многого, Эмка. Я бы, например, хотела…
— Ну, чего, чего?
— Не перебивай!.. Я бы, Эмка, например, хотела бы знать… ну, знать…
— Зачем живешь, да?
— Ты гений, Эмка! И как это ты угадала?
— Все этого хотят…
— Вот именно: зачем живу… — Дайва улыбнулась виновато, с таким видом, будто не знать, зачем живешь, в самом деле стыдно — все знают, а ты, дура, нет… — Чего я жду, на что надеюсь?
— Небось замуж выйти.
— Ну уж!..
— А что? Чем плохо?
— И как ты, Эмка, можешь?.. Будто я тебе чужая… а не друг…
— Друг, конечно… — Эма озорно взглянула на нее. — А разве моим друзьям возбраняется заводить семью?
— Это не для меня… — Дайва закусила губу; круглое, с ямочками на щеках лицо сделалось как у мальчика. У пухлого, хорошо упитанного и не слишком привыкшего думать мальчугана. — И зачем я такая вообще на свет…
— Какая?
— Ну, недопеченная, как говорит Тедди.
— Нашла мыслителя — Тедди!
— Ай, не скажи…
— Да не грызи ты себя! Все мы такие.
— Нет, не все. Ты, Эмка, знаешь…
— Я? Почему ты так думаешь?
— Ты совсем другая!..
— Тебе только кажется…
— Ты же говорила: хочу все узнать. Жизнь. Людей. Всяких. И получше, и похуже. Потому и трешься среди них. Ты можешь стать…
— Кем?
— Да кем только захочешь. Ты, Эмка, будешь кем хочешь, потому что ты… твои родичи…
— Перестань! Роооодичи! При чем тут они?
— Не скажи! Знаю. И на своего папаню ты прешь только потому, что… А ты не обидишься?
— Что ты! Давай!
— Потому что завидуешь ему. Ну, малость… Хоть ты и сама, конечно, не какая-нибудь…
— Завидую? Я? Чему же?
— Ну, тому… что у него талант… И он пишет… ездит… И я бы завидовала… может, при таком отце… И не алкаш он у тебя…
— Ха-ха! — Эма засмеялась, да так громко, что сама растерялась и оглянулась: не слышит ли кто? — Ха! И что в нем такого особенного, в моем папане?
— Сама знаешь… И ты тоже, Эмка…
— Я? Нет, милая, ошибаешься. Это он мне должен завидовать… Он, слышишь? И, может, правда завидует… Такие выходки…
— Какие?
— Ну, мало ли!.. Неважно… Теперь уже неважно… — Эма вдруг нахмурила брови. «Нет, нет, нет, не скажу!.. Не сказала и не скажу! Никому!.. Нет!..» — Тебе, Дайвушка, теперь важно выйти замуж, а мне… жалкой неудачнице…
— Что ты, Эмка! Ты же у нас гений!
— Перестань! Я просто дерьмо. Скажешь тоже — гений! Видала ты их, гениев этих?..
Обе замолчали.
— Нет, нет! — Дайва тряхнула головой. — Вовсе нет.
— Ты о чем это?
— О том, что ты сказала…
— Насчет… замужества, что ли?
— Насчет тебя.
— Это правда… И главное — я это знаю.
— Но… Эмка…
— Что, детка?
— Ты никому-никому, ладно? Совсем-совсем никому!
— Чего это?
— О себе… то есть то, что ты сейчас сказала…
— Все это труха, Дайвушка.
Снова обе замолчали, думая каждая о своем. Дайва заговорила опить первой:
— Замуж, да?.. А кому я, Эма, такая…
— Какая же?
— Ну… без внешности… то есть… при нестандартной фигуре?
— Кто это тебе сказал? В Доме моделей?
— А ты откуда знаешь?
— Мало ли…
— Ага, там так и сказали: нестандартная фигура…
— Плюнь ты на это. Не в фигуре счастье… Может, для кого-нибудь ты мисс Вильнюс… если не мисс Европа… Да хотя бы для нашего Тедди…
— Тедди? — У Дайвы заблестели глазки.
— А что?
Дайва топнула ногой в импортном светло-зеленом чулке со спущенной петлей, то ли отшвыривая подальше пивную пробку, то ли просто для успокоения нервов.
— Вот сейчас ты глупость сморозила, Эмка, — вздохнула она, — Тедди! Он и думать не думает…
— А ты?
— И я, конечно! Что я могу думать? Да еще про Тедди? Чувак как чувак… и вообще… Если уж все начистоту, как близкому человеку, Эмка…
— Ну конечно, близкому…
— Тогда вот что…
— Так, так…
— Жить на что? Ну, если замуж?.. Ты — другое дело… родители… А сколько мой предок зарабатывает, ты знаешь? А жить на что?.. А если еще младенец… представляешь? Кто растить будет? У тебя мать есть… А у меня?.. Нет, Эмка, не могу! Это невозможно…
Со скрипом, скрежетом и стоном растворилась дверь — заветная калитка в рай, окованная железом дверь древнего студенческого кафе (их «кафешки»); высунулась всклокоченная голова уборщицы.
— Ишь ты! С самого утра?
Они не ответили и бочком прошмыгнули внутрь. Перво-наперво, разумеется, в туалет — покамест опрятный, чисто вымытый с раннего утра — и спешно запустили руки в сумки, зачиркали спичками; поплыл голубой дымок. Слабое утешение, а все-таки…
— Дайва, ты сегодня как? — Эма скорбно глянула на подружку.
— Пара су… нищенские гроши, Эмка…
— Ну хоть на кофе…
— На кофе есть. Даже на двойной!..
Когда, покурив, пригладив пальцами основательно спутанные волосы (Эма впопыхах не захватила расческу, у Дайвы ее никогда не имелось), с бодрым видом они вошли в зал, Чарли уже был там и, оседлав лавку, точно бревно в лесу, костяшками пальцев довольно энергично барабанил по краю длинного стола из сосновых досок. То ли разучивал какое-то музыкальное произведение, то ли выражал таким образом свое душевное состояние.
— Hallo, — я здеся! Леди, вы слышите — я тута! Совсем заждался.
— Правда? — Эма язвительно улыбнулась.
— Ей-бо! Чинарика не найдется, а? Сто лет не дымил.
— Потерпишь еще сто. И не базарь! Бандерша, вишь, шары выкатила… в два счета выметет…
— Ей-бо, дайте! Без затяжечки работа не идет.
— Работа? С каких пор?
— С таких!.. — Чарли с силой грохнул по столу, подпрыгнул кувшинчик с салфетками. — Предстоит лабать, девушки.
— Ну да? Нашел место?
— Завтра будем вкалывать. А поднатаскаться некогда… Договорились с братвой: жарим новые куски, — шик! Поты Танкист достал… Кое-что наш бас записал с кирпичей… Так что жарим во всю прыть. И рябчики делим.
— Все-таки ори поменьше, а? — поморщилась Эма, но без злости, и села рядышком; возле себя она пристроила, тяжело шлепнув, точно мешок камней, бог знает чем набитую сумку. — Что пьешь?
— Что поставите, леди… — Чарли прекратил барабанить по столу и театральным жестом раскинул руки по стене, свесив голову набок, — этакий оперный Иисус Христос; это у него здорово получалось… — Моя казна на этой неделе… пуста… А вот наш гиббон… Тедди…
— Почему это — гиббон? — возмутилась Дайва; она сидела на длинной лавке, подвернув под себя ноги в злосчастном чулке со спущенной петлей, и была явно не в духе; казалось, всем своим видом она показывала, что идет на скандал.
— И ваш любимый Танкист тоже сейчас подойдет…
— Чарли, перестань… — подняла палец Эма. — В конце концов, это наши друзья.
— Друзья?
— Чарли, не заводись!
— Хватит тебе, Эмка. А то будет кончерто грохот!
— Что, что? — сморщила носик Дайва. — Что насчет грохота?..
— Не понимаешь ты в музыке…
Он не успел договорить — в зал вошел Тедди, поднялся по темной крутой лестнице; он приветствовал компанию, воздев над головой обе руки, и пружинящим шагом приближался к столику; за ним, мешковатый и малость оробелый, плелся Танкист; карманы брюк подозрительно оттопыривались.
— Угощаю… — осклабился он, двумя руками одновременно выдирая из карманов по бутылке «одесского» портвейна.
Убрались живо, без лишних разговоров и шума — старушка уборщица даже удивилась — и вмиг (тут же рукой подать!) очутились в Саду молодежи; лавочки были пропитаны сыростью. Ночью, видимо, был дождь, туман и сейчас стлался над речкой, слева от которой, чуть не в поднебесье, как вечный страж или ангел-хранитель города, в легкой дымке высилась краснокирпичная замковая башня: где-то за рекой, за деревьями и холмами, был Эмин дом. Она так и подумала — и почему-то без раздражения: «Там мой дом», — когда Танкист, схватив с лавочки обе пустые бутылки (откупорил Тедди лихим ударом ладони), одну за другой швырнул их на противоположный берег; вместе с бряканьем сверкнул зеленоватый лучик…
