«Почему? — нахмурилась она; по бледному лбу скользнула тень. — Гитлер. «Белая роза». Слыхал? Хотя я в то время была очень юна…»

Она снова вздохнула и устремила взгляд куда-то далеко, за крыши зданий, где плавал прозрачный утренний туман. Первый раз сегодня эта женщина не улыбалась и первый раз она мне чем-то понравилась… «От войны она не спасает…»

«Войны не будет, — сказал я. — Во всяком случае, пока».

Я даже удивился, что в моем голосе было столько уверенности. (Не так ли звучал он тогда, в первые дни июня сорок первого? Но тогда я был совсем зеленый юнец.)

«Ты гарантируешь?»

«Полагаю, да».

«И я так полагаю… — сказала она, почему-то с грустью глядя на меня. — И Карл. Второго Сталинграда он бы не вынес…»

Мы купили нужные для жены таблетки — аптеки уже работали, хотя большинство других магазинов еще было закрыто; действовал и двухэтажный «Beata Uhse. Sex shop», возле которого два коренастых турка в оранжевых передниках драили тротуар большими белыми щетками, тараторя скороговоркой; рядом стояли два красных пластмассовых ведра; брызгала пена.

Откровенно говоря, то было место, которое в моих заграничных поездках всегда вызывало у меня неприязнь: все так вещественно и пошло и все имеет цену в деньгах; я зашел сюда просто, движимый странным любопытством: хотел узнать, как в таких магазинах себя чувствуют женщины, — все же, сами понимаете, такое место… Мадам Эрика никак особенно себя здесь не чувствовала и даже приобрела какую-то мелочь в одном из киосков — какую именно, я не разглядел (мне, очевидно, и не полагалось этого знать;) мне попалась на глаза девочка-подросток, лет этак двенадцати, от силы тринадцати, нездоровая полнота, возможно, делала ее более взрослой; она с нескрываемым любопытством разглядывала оборудованную посреди зала пикантную витрину. Угрюмого вида пожилой продавец, надорвав кожуру большого банана, почавкивая, жевал ароматную мякоть…

«Ладно, пойдем…» — улыбнулась мадам Эрика, кидая свою покупку в пакет.

Эрике вздумалось потащить меня в кино. Когда мы вошли в зрительный зал, показывали хронику. Кто-то кого-то преследовал, стреляли — я не сразу сообразил, в кого; лаяли собаки; человек забрался на стену; я понял, какую… Он был в белой развевающейся рубахе. Он распростер руки, как старинный аэроплан — крылья, он ликовал, что-то выкрикивал — я не разобрал слов — и уже было пригнулся для прыжка вниз (собачий лай приближался), как… Выстрел грянул так громко, что я вздрогнул и зажмурился, а когда открыл глаза — человек лежал ничком на колючей проволоке, которой был оплетен край стены, руки-крылья бессильно свешивались вниз… текла кровь… И вдруг раздался еще один залп — какой-то совсем другой, веселый и бойкий, а через весь экран — ярко-голубого цвета — пронеслась белая пробка; следом за ней взлетела и зеленая бутылка.

«Пойдем отсюда…» — взмолился я; на сегодня хватит, да и на завтра, пожалуй, тоже; вдруг вспомнился Вильнюс. Почему-то в этот миг я вспомнил Вильнюс, но не свой дом на Заречье, в переулке, обсаженном старыми липами, с изящной итальянской галереей, широкими окнами и кровелькой над белой, всегда ослепительно чистой лестницей (Марта считает, что получить эту квартиру нам помог некий Даубарас), и не Марту или Эму, о которых в данный миг мне было бы просто тяжело подумать, а площадь Гедимина, старую колокольню с курантами (мне она всегда представлялась наклонной, вроде Пизанской башни) и проспект за нею, улицы, запруженные народом: люди куда-то идут, спешат, и все друг другу нужны, а их лица в тот миг мне представились умными, понимающими, добрыми и предельно далекими от того, что я видел здесь сегодня, хотя и у них, надо полагать, сверх меры всяких неотложных буничных дел, забот; я хочу домой! Знал бы кто, как сильно в этот миг я хотел вернуться к себе, в свой город, на свою землю; я хочу, вы понимаете, хочу домой! Мне надо — поймите, надо! — снова приземлиться в московском аэропорту, вдохнуть сыроватый, сродни далекому дыханию Балтики воздух; снова сказать «здрасте». Понравилось за границей? Да… а дома лучше; понимаете — дома; мне надо — и как можно скорей — опять лететь, теперь уже в Вильнюс, в свой город; снова плыть над облаками; надо взглянуть на Вильнюс сверху, на эту широко распластавшую над рекой — точно над веткой диковинного дерева — свои белые крылья белую птицу, в чьем оперенье затерялось и мое крохотное перышко, даже пушинка; надо сойти по трапу, ждать автобуса, потом получить багаж, ловить такси, болтать с водителем о погоде, о баскетболе, рыбалке и ценах на яблоки, поглядывать в окно (вот этой рекламы не было, а тот дом, гляди-ка, уже красят), слушать, как, отсчитывая гривенники, щелкает таксометр, и наконец остановиться там… Да, скорее в редакцию, снова войти — вернее, вбежать бегом — в свою редакцию, где я работаю (чуть не ляпнул: живу) уже двадцать лет и где, гм, состарился; бегом вбежать в большую комнату, где трудятся усердные пчелки, художники, стилисты, корректоры; в секретариат; воскликнуть: «А вот и я!» — и высыпать на стол дешевые, зато заграничные, завезенные «оттуда» карамельки; высыпать рядом с еще горячим кофейником; угощайтесь; такова уж традиция. И еще; сразу же всех созвать и рассказывать — рассказывать — рассказывать, что видел, что узнал, словно можно так откупиться за те недели, что отсутствовал, когда другие за тебя здесь вкалывали; и хотя Чапек как-то сказал, что номер выйдет даже в том случае, если в редакции останутся лишь курьер да машинистка, — редактор есть редактор! Рассказать о том, как живут и работают за границей, как одеваются, что едят и о чем разговаривают на досуге. И вот уже снова заботы и тяготы Заречья (забудь, не думай о них — хотя бы здесь!), все те же грызущие сердце домашние заботы…

(И еще мне хотелось домой из-за минувшей ночи, потому что такое могло произойти между мной и Вингой только вдали от дома.)

Сам не заметил, как мы вышли из кинотеатра (на экране опять лаяли собаки), сели в машину и очутились где-то на берегу Рейна; Эрика остановила машину возле какого-то низкого круглого здания.

«Не помешает и тебе…» — небрежно бросила мадам Эрика, поворачивая ключ в дверце машины.

«Что именно?»

«Искупаться. Смыть грехи. Это бассейн».

«Вот оно что!» — Я исподлобья глянул на Эрику: смеется?

«А что! — У нее заблестели глаза. — Думаю, после свежих впечатлений…»

«Как-нибудь утрясется… — думал я все о том же, все о минувшей ночи, когда мы, уплатив по марке, взяли билеты и направились каждый в свою кабинку: я — исключительно для того, чтобы посмотреться в зеркало (что видит мадам на моем лице, что она читает в этой блеклой книженции?) и самую малость побыть наедине со своими безрадостными мыслями, а Эрика — переодеться; вскоре она уже плескалась в голубоватой воде огромного бассейна, ловко ныряя под вполне всамделишние и даже по-настоящему набегающие друг на друга «волны»; с кем-то (разумеется, мужского пола) она уже держалась за руки. — Должно утрястись… К тому же как будто ничего особенного… Ничего из ряда вон… ничего, выходящего за…»

Я уже сожалел, что не бросился следом за Эрикой в клокочущую воду бассейна, а остался здесь, унылый и одинокий: тогда не пришлось бы предаваться мыслям, которые так меня гнетут, как и многим другим делам, которым мы предаемся, причем совершенно зря, — например, сожалеем о прошлом, которого все равно не вернуть и не изменить, пусть даже это будет самое недавнее, независимо от того, приятное или нет; в конце концов, в моем будничном существовании как будто ничего не…

Ты уверен, тут же усомнился я, что не изменилось? Так-таки ничего? А что, если Винга…

Возымеет претензии? Какие же?

Женские… Что тогда? Разве не ты сам ее ночью на руках…

Ишь ты, святая невинность!.. А она сама? Зачем встала у стены, рядом с гипсовыми статуями? В одной сорочке, чуть ли не голая. У стены! Чего ждала? Зачем смотрела, как я сплю? Таким взглядом.

Каким? Ты что, видел?

Видел… То есть чувствовал. Так смотрят, только когда решаются… Когда знают, что будет. И хотят, чтобы так было.