«Не предай! — воскликнул голос, но чей, Бриг, чей? — Не предай!.. Ведь и я тебя… когда остальные…»
Остальные? На мгновение я будто очнулся и отстранился от лежащей на тахте почему-то очень спокойной Винги с широко раскрытыми глазами и чуть округленным ртом, — казалось, она вот-вот заговорит, но не находит слов, — от Винги, с которой… чуть ли не всю эту ночь… бодрствуя во сне… я…
«Не предай!..» Я чуть не задохнулся от нахлынувшей ярости, от злобы: на себя, разумеется, на кого больше, — по и на Вингу, потому что она, казалось мне, была виновата, пожалуй, еще больше, чем я; не заведи она этот разговор о своем Абдонасе… «Да, да, если бы, Винга, не ты…» Я внезапно ощутил слабость во всем теле, которое еще за секунду до этого было тугим, как струна, и как будто звенело, а сейчас — опять-таки все, целиком, начиная от темени, затылка, плеч и кончая подошвами, пятками, — изнывало от боли, точно истыканное иглами; ощутил свинцовую тяжесть своих босых ног; и, уже без единой мысли в голове, опустошенный, как опрокинутое ведро, оставив Вингу на своей тахте, без малейших, даже ничтожных поползновений, поплелся к другой тахте и лег… На ее, Вингину, постель, пропахшую лучшими кельнскими духами и еще чуть тепловатую, но отчего-то совсем чужую…
И все же было у меня чувство, будто я совершил предательство, — особенно сейчас, когда я незаметно, искоса поглядывал на Эрику, пытаясь изгнать те впечатления, которые нам с Вингой суждено было пережить минувшей ночью; все это выглядело теперь как серый, кому-то чужому привидевшийся сон. Или фильм — еще более серый и никому не нужный. Это дошло до меня сразу, едва лишь я проснулся и глянул издалека на Вингу; она лежала все так же, по-детски округлив рот, словно чему-то удивившись и уже позабыв о своем удивлении, бледная и совсем спокойная, странно бледная и странно спокойная, хотя, определенно, не сомкнула глаз этой ночью; я отвернулся. Даже и сейчас, утром, я чувствовал эти влажные, дрожащие, стиснувшие меня как клещами Вингины руки — словно некий обруч или петлю, — чтобы зажать мне горло (почему-то именно так), а еще больше — странную, невыразимую пустоту в себе, пустоту, которой я боялся еще пуще, чем той жаркой петли; кого-то я все же предал минувшей ночью…
Это чувство предательства точно голодный приблудный пес преследовало меня все утро: пока я жевал высохшие, как щепки, бутерброды Коха, пока спускался по лестнице, ожидал, когда сухарь архитектор выведет из гаража машину… Но особенно сдавило горло — точно вспухли давно вырезанные, давно позабытые, но неожиданно отросшие гланды — там, возле «Ленца», при прощании; мадам Эрика должна была выручить меня… И именно она, ибо все, что со мной и Вингой произошло минувшей ночью, случилось не без ее вины. Зачем она закрыла нас среди гипсовых статуй? Ведь мы собирались в гостиницу! Это было детски наивное оправдание, я и сам ему не верил; однако то, что она (во всяком случае, мне так представлялось) не проявляла никакого особого интереса, успокаивало и позволяло обрести утраченное сегодня ночью равновесие и уверенность в себе; я был ей благодарен уже за одно это. И она интересовала меня не как один из немногих встреченных здесь гидов, о которых я бы хотел кое-что написать для нашего журнала, а как поводырь, ниспосланный мне самой судьбой, в затрепанных джинсах и линялом голубом свитере; зато ее белоснежный «форд» мчал что надо. И водила она машину не хуже мастера спорта, ибо, я думаю, нет в мире больших помех для автомобилиста, чем эта кельнская «Ринге» в дневные часы; более оживленно разве что в Париже. Но я мог нисколько не беспокоиться, видя, как ловко мадам Эрика «срезала углы» под самым носом у высокомерных «кадиллаков» и как решительно она тормозила, чувствуя, что какой-нибудь обнаглевший «шевролетик» намерен дать нам тычка в бок; кое-кому она не стеснялась показать кулак… Довольно быстро пересекли город по трем или четырем направлениям (ясное дело, центральную часть, так как весь Кельн сразу не охватишь) и снова очутились где-то недалеко от Hohe Strasse; машина дернула, колеса словно вжались в асфальт.
«В чем дело?» — поинтересовался я, так как уже вошел во вкус — хорошо было кататься в тот утренний час по Кельну, — остановка же означала некое возвращение в минувшую ночь; я не хотел останавливаться.
«Забыл? Лекарство для жены…»
«Аа… обязательно. Хорошо, что напомнила…»
«Такое забывать нельзя! — Она погрозила пальцем; («Смотри-ка ты, напомнила!») сверкнул крупный, дорогой перстень. — Ни в коем случае…»
«У каждого свой случай, мадам…» — Я нахмурился, но ничего не сказал и не торопясь вышел из машины.
Стояло ясное августовское утро — такое, как бывает, когда уже издалека начинаешь чувствовать приближение осени и когда больше ради моды, чем ради надобности, стремишься надеть на себя что-нибудь потеплее; мой джемпер остался в гостинице.
«Ломит стариковские косточки… — проговорил я, словно оправдываясь. — Ведь, что ни говори, мне под пятьдесят…»
«Мальчишка!.. — лукаво улыбнулась Эрика. — Уверяю тебя, это школьный возраст… ну, студенческий… Особенно в наше время…»
«Против возраста и юмор бессилен, мадам».
«Возраста? А он тебе мешает? Нам — мешает?»
«Не в годах дело, Ауримас!..» — вспомнил я и отвел глаза; женщины все похожи. И всюду. Вот разве что Марта…
У меня снова екнуло сердце, но я промолчал, не сказал ни слова — это не для Эрики. Не для нее, мадам из Кельна; у каждого своя беда, и не всех в нее посвящают, — своя беда и своя радость, Бриг, ибо вот она, эта самая мадам Эрика, видимо что-то припомнив или что-то не к месту придумав (возможно, даже обо мне), взяла да рассмеялась — сама себе, хотя, кажется, не так громко, как могла бы, — попробуй тут разберись; какое-то мгновение она так и сидела с широченной улыбкой на своем широком лице, с улыбкой, которая, откровенно говоря, не очень-то к ней шла, лучше бы ей все время сохранять серьезность — волосатый Милан любил бы и такую; хотя и дурнушкой ее не назовешь, но могла бы изредка расчесывать свои волосы: ни дать ни взять — кучка соломы на сером асфальте плоского лба; и лишь губы, ярко-пунцовые (неизвестно, помада ли это) и вечно трепетные губы мадам Эрики сияют влагой, здоровьем и вожделением.
«Тебе бы стоило съездить куда-нибудь в теплые края… — Она резко повернулась ко мне. — Например, где зимуют ваши аисты?»
«Кажется, в Египте… Я как-то не интересовался этим… А ты почему спрашиваешь?»
«Я, видишь ли, люблю передачу «Хочу все знать». Наше телевидение показывает по пятницам. Единственная передача, которая чего-то стоит. А ваши края я очень слабо знаю…».
«Наверное, наши края лишены особой экзотики…»
«Как это?»
«Для туристов, я имею в виду. И, возможно, там нет того комфорта, без которого вы… жители Запада…»
«Не знаю… Карлу у вас понравилось… Тот город, который он видел… Он любит барокко… А меня больше тянет в другие широты… Европа — не то; здесь, даже когда цветет сирень, попахивает войной…»
«Войной?»
«Да. Ведь все войны начинались здесь. Все большие войны.»
Она умолкла и зачем-то засмотрелась на свой перстень. Искристый камень, дорогой. Вздохнула.
«Но понимаю, — проговорила она, — что вы находите здесь, у нас?»
«У вас?»
«В нашей Германии. В этой пивоварне?»
«Мы… журналисты… — ответил я. — Куда пошлют…»
«Да, да… работа… культурные связи…»
«Вот именно».
«А нам бы — подальше отсюда!.. Каждый год. А то и чаще».
«Со своим darling?»
«Почему? — она пожала плечами. — С Карлом. С моим старичком… Это одно из немногих удовольствий, которые еще ему остались… В прошлом году мы были на Балеарах. Потом в Мекке. Только не паломниками, не бойся. К религии я равнодушна… И от войны она не спасает…»
«От войны? Ты помнишь ее?»
«Не льсти, это ни к чему… — Эрика скривила губы. — Я ведь не гимназистка… Мой отец был генералом…»
«Генералом?»
«Да. Его повесили».
«Нюрнберг?» — спросил я; рука невольно потянулась к блокноту, который я носил в кармане: журналист во мне не дремал.
