Я перебирал мысли минувшей ночи, усаживаясь в белый автомобиль рядом с мадам Эрикой, которая захлопнула дверцу, завела стартер и из тесной цепочки машин на стоянке резко выскочила на широкий, только что политый асфальт — словно назад, в черную блестящую ночь; мимо понеслись дома. Белые здания, ослепительные, точно вынутые из туристского проспекта и чем-то похожие на дом, в котором я ночевал с Вингой; мои ноздри еще словно ощущали свежий запах ее кожи, а щеки — дразнящее щекотание ее пышных кудрей; перед глазами стояла она вся — точно статуя у стены, поразительно холодная, я не мог ее оставить там. Я должен был обнять ее и отнести на тахту, на ее место у окна, недалеко от другой такой же тахты — моей, усадить ее, потом уложить, укрыть одеялом и согреть в своих руках ее руки… я должен был…

«Это не для тебя!» — помню, крикнул кто-то, едва лишь я проснулся, еще не соображая как следует, где нахожусь. Не для меня? Что? Все! Хотя бы и Винга, какое ты имеешь право на нее? Никакого! И не только право, но и… Что ты можешь ей дать — сведенные артритом суставы? Ломоту в висках? Растущий с каждым днем холестерин? Или это уродское брюхо, которое ты безуспешно маскируешь жилетом? Больно много ты ей…

Это Винге-то? Почему Винге, если я только что думал о Марте, которую оставил в Вильнюсе и о которой, возможно впервые, так хладнокровно размышлял — как о находящейся далеко; что она сказала еще? Да конечно же она, Винга, не Марта, — когда мы вошли в комнату и выбрали каждый по тахте; речь, естественно, зашла об Эрике и удалившемся в добровольное кухонное изгнание архитекторе; я почему-то посетовал на возраст… «При чем тут годы, Ауримас, не в годах дело…» Не в годах, это верно, а все же… — подумал я; так я подумал тогда, Бриг, вспомнив белобрысого творца новелл из моей же собственной редакции Юодишюса (в моем столе, мелькнуло в мыслях, все валяется его повесть, которую он просил меня «пробежать от нечего делать»; по я так забегался, что все не мог выбраться и «пробежать» ее), в последнее время, насколько я мог заметить, Винга никогда не обходила его кабинет на первом этаже (как, впрочем, и мой); поговаривали, будто бы они вдвоем пишут драму, которая, вполне возможно, потрясет мир; я-то уж, во всяком случае, никого потрясать не собирался. Он и дома, я слышал, побывал, у Винги дома, в старом городе: не думаю, чтобы он туда забрел с целью послушать флейту или полистать альбомы Абдонаса с марками (когда-то вместе учились)…

«А тебе-то что? — простонал я, точно меня душили. — Тебе-то какое дело, старикашка? Чего ради ломать голову? Было бы над чем! Было бы, слышишь?! Абдонас и мой сотрудник, творец новелл… этот самый Юодишюс… Дались они тебе, честное слово!»

Я почувствовал, что встаю, сам удивился и повернулся к окну: погоди! Постой, любезный старичок, ждал до сих нор, подожди еще — не спеши и сейчас, одумайся, не будет ли это глупо. — Что? — То, что задумал… То, что делаешь… Столько, старый пень, повидал, столько испытал. И пожил, слава богу. Да знаешь ли ты, что будет потом? Подумал об этом?

Потом? Это когда — потом?

Неоновые огни светили теперь прямо в глаза — голубые, страшные, — и я повернулся на другой бок, спасаясь от их тревожного света, и даже закрыл глаза, чтобы ничего не видеть; погоди же ты! Ну, сегодня ночью. В эту странную ночь. В странную ночь в городе Кельне — возьми да пережди. Завтра будешь сильней.

Завтра? Или послезавтра? А вдруг через месяц или год?

Эх, не все ли равно, когда? Ведь не с сегодняшнего дня эти мысли, и не первый день вы с Вингой общаетесь, хотя никогда об этом не задумывались и, разумеется, никогда не ночевали в одной комнате… И не впервые ты этак о Марте… о своей Марте в нелепом голубом тренировочном, которой не нужен муж, а если и нужен, то лишь как давняя привычная вещь… предмет домашнего обихода… хозяйственная принадлежность…

Хватит, хватит, хватит! И я сел, точно кто-то подтолкнул. Непостижимое беспокойство, от которого меня всего трясло перед тем, и сейчас цепко держало, точно в капкане, но ломота в висках отпустила, голова была ясная, и я мог думать четко, без помех. Мог что-то понять.

«Винга!.. — позвал я тихо. — Ты спишь, Винга?»

Никто не ответил, и я, приподнявшись на руках, глянул на тахту у соседнего окна. Винги там не было, и это окончательно вывело меня из состояния полусна. Я вскочил на ноги.

«Винга! — воскликнул я громче. — Где ты, Винга? Отвечай!»

Но и сейчас было тихо, и тишина эта вливалась в меня вместе с голубым неоновым сиянием и трепетным дыханием большого города, пробивающимся сквозь жидкий тюль занавесок; в этом трепете громко, словно призывая кого-то, стучало и гремело мое сердце… Отчего-то я торопился, непонятно куда и зачем, я ощущал в себе эту спешку; то была все та же тревога, то же беспокойство. А возможно, и страх, обычный человеческий страх: где Винга? Куда она исчезла из этой огромной, зловещей, с голубыми тенями по углам комнаты, где прячется? Что означает ее исчезновение? И что делать мне?

В одном белье, белый как привидение и жалкий даже для самого себя, я поспешно зашарил по стене в поисках выключателя; не нашел; взгляд сам заскользил по соседней стене, как назло загроможденной большими и малыми статуями и статуэтками, и уже было устремился к двери смежной комнаты, куда я намеревался двинуться, когда послышалось что-то похожее на рыдание.

«Винга? Ты? Это ты?! — Я бросился к застывшей в углу, подле каких-то гипсовых слепков, Винге; я от души радовался, что нашел ее быстрее, чем потерял. — Чего ты плачешь? Ну, не плачь…»

Она молчала. Только плечи, по-моему, задрожали еще сильнее, словно она глотала слезы, загоняла их внутрь, голые мокрые плечи под моими ладонями; я сказал::

«Не надо плакать, Винга… какой толк…»

И погладил эти плечи.

Дурак, дурак, дурак!.. Кровь ударила в виски; разве так утешают женщин? Так пошло? Ты и сам не соображаешь, насколько ты глуп сейчас!.. И жалок!..

«Винга… не сердись… ладно?.. — залепетал я, не очень-то понимая, что я такое говорю; будто за меня говорил кто-то другой. — На эту Эрику…»

«На Эрику?! — воскликнула она с каким-то незнакомым мне отчаянием в голосе, вся дрожа и прижимаясь к стене. — Эрика!.. Думаешь, я не знаю, что все это безнадежно?!»

«Ну… что именно, Винга?»

«Всё!.. — Она подалась ко мне, и я снова судорожно схватил ее за плечи. — Всё, всё!.. — твердила она, задыхаясь. — Мы уже десять лет женаты… боже мой!.. Десять лет!..»

Ах, вот оно что!.. Старый дурак, вот!..

Непроизвольно, словно так и полагается, я обхватил ее всю, целиком, в тот же миг снова ощутив пронзающее все тело, словно ток, не дававшее мне уснуть волнение; я изо всех сил стиснул зубы.

Теперь она вся обмякла у меня в руках и, точно утопающая, обхватила за шею; грудь мне обдало зноем. «Дурак, дурак, дурак!.. — застучало во мне. — Будешь распоследний дурак, если…»

«Не буду!.. — выкрикнул кто-то в ответ, хотя мои губы были плотно сомкнуты, и зубы, и челюсти, эти клещи, обязанные зажать рвущийся наружу вздор. — Нет, Глуоснис, не буду!»

Голубые неоновые огни созвездиями били в глаза, когда я поднял Вингу, точно тяжелый свернутый ковер; потом вспыхнули где-то сбоку, потом приглушенно, в подсознании… Куда ты ее несешь?! Куда ты несешь ее, старый, жалкий дурак?.. — полыхали огни. — Разве она твоя?! А то чья же, бестолочь, — не Абдонаса же… если он так… если она сама тебе… Сама? Ты говоришь: Винга сама?.. А Марта?!..

А Марта?.. Это было как ревматическая боль в ненастье; я съежился; как же так, а, Глуоснис, — Марта?.. Гипсовые фигуры, как мне почудилось, затопали тяжелыми ногами, услышав тот стон. Вот, значит, как ты ее, Марту… ай да Глуоснис… И Мету… Искрой взметнувшуюся в памяти Мету…

И все-таки, стиснув зубы, с каждым мгновением все больше ощущая идиотизм своего положения, я нес Вингу по огромной, похожей на музей комнате, потом уложил на свою тахту; и — словно острый укол в сердце…