«Ты не удивляйся, — сказала она, когда мы встретились на площади перед гостиницей; Эрика была в замызганной голубой кофте и все в тех же убогих джинсах — таких протертых, наверное, больше не найти в Кельне; дверца белого автомобиля была распахнута. — В Кельне это принято… И не только в Кельне…»

«Что принято?» — Я удивленно посмотрел на нее: знает?

«Иметь друга дома, — the darling[40],— ответила она, и у меня отлегло от сердца. — Особенно в такой идиотской ситуации, как у меня…»

«И что же в ней идиотского?»

«То, что Карл на двадцать лет старше меня».

«Подумаешь, возраст!..» — улыбнулся я, разумеется, мысленно, поскольку вовсе не желал обидеть мадам Эрику, бодрого гида, которого мне послала сама судьба; вспомнил о Винге: и я небось лет на двадцать… «При чем тут годы, Ауримас, — сказала она ночью, когда мы с ней остались одни в большой комнате, где вдоль стен в одиночку и группами были расставлены всевозможного размера статуи и статуэтки, а у окон помещались две широченные тахты; за окном полыхали неоновые огни. — Не в годах дело… Абдонас ведь почти одних лет со мной… друг детства… а что за радость…» — «Он, кажется, филателист…» — промямлил я. «Ага… — Винга вздохнула; я словно воочию увидел, как она вздыхает, озаренная неоновым светом. — Ага… Он весь в марках… Его только марки и занимают, Ауримас, дни и ночи напролет…» И ночи, теперь уже вздохнул я, и, наверное, она это подметила — в отблесках неоновых огней; женщинам этого мало, филателии этой самой.

Женщинам? Почему же только женщинам? А мужчинам?

«Замолчи ты, женоненавистник!» — я поспешно загнал внутрь себя желание излить душу — глупое, никому не нужное, какое-то совсем не мужское, с какой стати… Жалобы. Стоны. Кто тебя поймет?

Это, видите ли, такие интимные мелочи, что о них и говорить… О таких делах, Ауримас, почему-то принято молчать, словно никому до них и дела нет…

Мелочи… Что мелочи? Почему мелочи? Кто это решил: мелочи? И это волнение, когда, кажется, ничего на свете больше не существует, кроме…

С кем я спорю? С самим собой? Или с Мартой — оставленной где-то далеко женой Мартой, там, за тысячу километров, закутанной в пледы, погруженной в свои заботы, в болезни; лежащей (так и вижу) на диване у самой двери… дежурит, как пожарный… лежит и ждет… кого? Знаю: кого угодно, только не меня; и это, кажется, самое главное: не меня, а если когда-нибудь и меня, то опять-таки не так, как хотелось бы… как другие своих мужей… и не так, как Эрика — этого косматого великана; Марта ждет, досадуя, куда же он подевался, этот предмет домашнего обихода, без которого и впрямь чего-то в доме недостает, привычного, собственного, единственный прок от чего — сознание, что оно имеется; подлинная же ее жизнь вот уже сколько лет не в том; а в чем?

Только без притворства, ладно, Ауримас? Ты знаешь — и не морочь себе голову, во всяком случае здесь; знаешь — вот и ладно, не растравляй себя, не сыпь соль на рапы; виновных нет, во всяком случае сейчас уже нет, сейчас — спустя двадцать с лишним лет; не будем переводить стрелки часов назад. И давайте не будем подбирать листки календаря, нет смысла: ветер содрал их со стены, ветер, именуемый жизнью, развеял по чисту полю промелькнувших лет, изодрал в мельчайшие клочки, дожди да снега сгноили; так канули в вечность не только унылые, постные дни — были и солнечные воскресные утра, и радостные праздники, и молодые пиры; бывали и улыбки, бывала любовь… И любовь? Неужели? Бывала, глупый ты человек, — бывала и любовь, поскольку была молодость; и не только дурацкое женоненавистническое фрондерство в обществе Фульгентаса, но и настоящая любовь, которая стремится к ясности, даже к вечности, к тому высокому постоянству, которое должно вдохновить человека на борьбу и победу, на утверждение себя в этом мире и которое, пусть не в полной мере, еще осталось в тебе; никто не виноват в том, что судьба, закутавшись в черный плащ не изведанных до конца страданий и горестей, подкралась к самому порогу вашего дома и…

Но кто же тогда виноват? Судьба? Одна лишь она?

А ты?

А я?

А я — ангел я, что ли? Был ли ангелом? И ангел ли сейчас? Эх, опять… Чем же я виноват, если… Скажите, чем, если время для нас обоих прошло по-разному, эти бешеные годы людские: одного состарило прежде времени, другого оставило чуть ли не таким, каким он был прежде, лишь увело — подальше, подальше! — подальше от Фульгентаса и странной, быстро преодоленной апатии? Чем я виноват, если жизнь во мне сейчас — именно сейчас, когда пора, казалось бы, остепениться, — бьет ключом как никогда? И если я, сам не знаю отчего, порой чувствую себя прежним юнцом давних, минувших дней? Особенно отчетливо я сознаю это, когда остаюсь один — в поездках, а я, видимо, рожден путешественником, или в творческих грезах, зачастую сугубо потаенных, слишком смелых даже для себя самого; а они, как и в юности, все еще реют белыми птицами над моей головой, пусть седеющей, пусть лысеющей, но все еще неугомонной, все ищущей чего-то на этой земле; чего же? Смешно? Когда, казалось бы, давно примирился со всем на свете и когда… Не спешите смеяться, нет! Не надо потешаться; кому-то, быть может, и смешно, только не мне. Не Глуоснису. Не тому мальчику, который с малолетства воюет со страшным Стариком[41]; за перо — то, от синей птицы, — в видениях и снах; ибо тот, кому достанется… Что?.. Перо синей птицы!.. Нет, мне ничуточки не смешно, уверяю вас! Я не нахожу покоя. О, кто бы мог понять, как это тяжело — чувствовать, как что-то — какое-то дурацкое неистовство — кипит, клокочет во мне все сильней и сильней, и что я уже давно-давно, Марта, давно — быть может, с самого начала — чувствую, что обязан что-то совершить, что-то важное, что-то, быть может, выше моих сил; а мне и рассказать об этом некому. Чего уж там, я вынужден это глушить в себе, как и многое другое; боюсь тебя напугать. Боюсь, ибо для тебя не это главное, и не потому ты выходила за меня; боюсь, ибо то, что я чувствую, — еще не дыхание старости, которая, чего греха таить, тоже не за горами; и не предчувствие неизбежного, той черной завесы, которая неумолимо опустится за нами, — нет, это совсем иное, ради чего стоит жить и петь; я не хочу стариться! Я не намерен стареть, Марта, я всегда буду противиться старости — даже и в тот миг, когда почувствую ее костлявые пальцы на своем горле; мне еще надо жить! Что-то сделать, что-то недовершенное, важное; знаешь ли ты, что самое главное всегда впереди? Даже для тебя. Даже для меня, Марта, для меня, столько разбазарившего на своем веку, — быть может, больше, чем кто-либо; надо жить. Ощущать жизнь, ее аромат. Постигать. Чуять. Понимать. Да, обязательно понимать, хотя это, конечно, самое трудное, ибо узнать огонь можно, едва лишь взглянув на него, а вот понять — для этого надо коснуться пальцами… Пусть это будет эгоизм, я согласен, подлый мужской эгоизм, Марта, но он придает мне силы — сегодня, когда нет больше молодости; в конце концов, человек живет не только для себя. Живет он ради других, более высоких целей, прежде всего — ради них, Марта, даже тогда, когда со стороны может показаться, что в его жизни этих целей нет; есть они! Только мой путь к ним идет по другим траекториям, не таким, как у остальных, как у тебя, Марта, хотя и твоей судьбе задали направление все те же послевоенные годы, — но это какое-то другое, женское направление, что ли… А я, помимо своего желания, чувствую те молодые годы, как издерганные нервы, как шум крови в висках, я продолжаю ими жить, хотя и думаю, будто живу не ими, а иными, что ложатся на плечи новым: бременем; кто докажет, что те годы для меня — не теперешняя жизнь? Нас кроили, нас лепили те годы, это они сделали нас такими, каковы мы сейчас, по своей неподражаемой мерке; а все, что было после них, скользнуло мимо точно тень… Кто же тут виноват, Марта?