«Вот так красота… — Он свесил голову и пошарил здоровой рукой внизу, под досками, пощупал и пол — тот был сырой и холодный. — Забыла?.. Ага, вот!»

Хлеб валялся на полу, приличная краюшка, видимо скинутая во время его беспамятства, а рядом — какой-то сосуд с гладкими стенками и двумя ушками; да ведь это… Цепенея от стыда, на какой-то миг позабыв о свирепом голоде, раздиравшем нутро, он подумал: ведь все это делалось и раньше, все эти дни, недели; по фронтовому опыту он знал, что при такой ране днями не обойтись, и сердито сжал губы; они уже не были такими сухими. И в голове не гудело, не стучало в висках, и боль в боку унялась, и плечо, и все прочие раненые места не так болели, как все эти дни; он чувствовал, как жизнь возвращается к нему, как прибывают силы.

Это все благодаря сну, подумал он, куснув хлеб и торопливо проглотив его, давясь от голодной жадности, — ведь он спал дни и ночи напролет, просыпаясь, лишь чтобы поесть или перевернуться со спины на бок: это, уверяю вас, уже достижение; но кто, скажите на милость, выносил этот сосуд?.. Он нахмурился, глядя на этот предмет — ни видеть, ни вспоминать его не хотелось, — и громко чихнул сквозь забитые, ссохшиеся ноздри; ну и дух: умопомрачительный! Странно, до сих пор он не чувствовал, не различал никаких запахов — все это было слишком далеко от него, — разве только один: прокисший запах присутствия человека и отдающей грибами плесени; тут, однако, совсем другое!.. Сейчас он четко ощущал этот только что изведанный мерзейший запах, идущий из-под досок, не одним лишь нюхом, но всем своим отдохнувшим, отлежавшимся, основательно обленившимся телом; он вдыхал его и мучился, не в силах избавиться; захотелось встать.

— Ты чего это надумал? — раздался голос вместе с порывом свежего воздуха, мазнувшего по лицу, рукам, груди. — Что-то больно смел!

Но он и сейчас не успел ее разглядеть, так как дверь (только она вошла) уже была захлопнута, а голос звучал уже где-то у стены, у его изголовья; руки, теплые и пахнущие молоком, он чувствовал, поправляли подушку.

— Надо же, вздумал гулять!

— Где ты так долго?.. — спросил он.

— А что… — Она выпрямилась и обеими руками сдвинула досточку у него над головой; ворвался сноп света. И снова глоток воздуха: прохладный, влажный. — Нельзя мне, что ли…

— Я спрашиваю: где?..

Он даже зажмурился, настолько резко и больно ударил свет в глаза.

— Картошку копала.

— Ночью?

— Почему же ночью? — удивилась она и подтянула одеяло к самому его подбородку. — Накройся!.. Простынешь!.. Так почему, говоришь, ночью?

— Потому что ночью картошку не копают…

— Ишь ты!.. — Она засмеялась; блеснули белыми зеркальцами зубы, уже совсем рядом, сбоку от него. — А ты меня, что ли, ждал… ночью?

И снова засмеялась глуховатым отрывистым смешком. Он повернулся к ней лицом и теперь уже совершенно четко разглядел — даже растерялся, до чего он отчетливо видит ее, впервые так ясно, — в этом свете, ножом пронзившем насквозь всю землянку (землянка это, землянка, можно не сомневаться); ее глаза сияли. И так ясно, по-женски и скорбно, так неожиданно для него высветляя нежной заботой это круглое, молодое, здоровое деревенское лицо, что он испугался — не то ясной чистоты этого лица, не то еще чего-то пока не осознанного им; в памяти промелькнуло еще одно лицо, тоже когда-то светившееся в сумраке: тогда, в дождь…[26] когда он, налегая на стол редактора Грикштаса в помещении городской газеты…

Но то было там, в Каунасе, в теплом и уютном кабинете, а это — здесь, в лесах, в землянке, наполненной его собственным тяжелым духом; он сожалел, что разговаривал с ней так грубо.

— Никого я не ждал, — сказал он. — Ты все знаешь.

— Слыхала… — Она потупилась. — Ты ведь все кликал…

«Эх, зачем все это?» — он поморщился. Неужели воспоминания, точно какие-нибудь бездомные собаки, все тащатся… тащатся следом за ним?..

— Не надо о ней, ладно? Ее нет… И уже никогда, понимаешь, никогда не будет…

— Ты звал обеих…

— Обеих?

— Да. Марго и Me…

— Не надо, не надо! — Он взмахнул здоровой рукой, точно обороняясь. — И ничего больше не говори… не надо… Только одно: когда я смогу уйти отсюда?

— Уйти?

— Да. Это самое главное.

— Самое?.. — переспросила она.

— Ну конечно.

Она помедлила.

— Ты спрашиваешь, а я вот не знаю… — проговорила она. — Ничего я, парень, не знаю…

И вздохнула.

— А кто знает?

— И этого не знаю…

— Я уже могу ходить.

— Пробовал?

— Пока нет, но…

— А ты не спеши, а? Успеется.

— Как сказать! Вдруг опоздаю?

— Успеешь…

— А если…

Он так быстро и с таким остервенением сорвал с себя одеяло, которое она только что заботливо подоткнула со всех сторон, и так живо спрыгнул с лежанки на пол, что женщина едва успела отшатнуться; холод отсыревших досок лизнул подошвы точно шершавым собачьим языком. Зазнобило, и Глуоснис понял, что стоит в одних трусах.

— А где всё?..

— Одежа? Там, в углу… постирала я…

— В углу?

— Ага. На стуле. Видел бы ты — вся в крови была…

— В крови?

— А ты думал! Хорошо, что под соломой мешки были, не то…

— При чем тут мешки?

— При том! Кабы не они, не пришлось бы и тащить тебя сюда — незачем было бы…

Он пригляделся и увидел на лавке аккуратную стоику одежды. Его вещи. Рядом стояли и сапоги. Он обнаружил, что рубашка на нем определенно с чужого плеча, и обнаружил это сразу, как только вскочил с лежанки, — слишком просторной была эта белая холщовая рубаха, особенно поверх его сатиновых трусов; он стыдливо потупился и шагнул вперед.

— Не бойся! — Она подставила свое плечо. — Придержу.

И еще крепче подхватила его женская теплая рука, и даже наклонилась над плечом, почти дыша ему в лицо; он почему-то вздрогнул.

— Значит… не бояться? — прошептал срывающимся голосом. — Совсем… ничего?

— А чего бояться? Коли сам соскочил с койки…

Он и впрямь словно ожил и, будто подгоняемый ее близостью, шагнул еще малость вперед; вдруг остро кольнуло где-то под ее ладонью; голову захлестнуло дурманящей слабостью; наверное, и пот прошиб. Но это было вовсе не похоже на то, что происходило с ним прежде, стоило лишь шевельнуться на ложе; он ошалело замер.

— Говоришь… — повторил он не то ей, не то себе самому, — не бояться, говоришь?.. И совсем ничего?.. Так-таки ничего?.. Ни-че-го?..

И взглянул на нее — жадно, с тоской, хотя и сам не сознавал того, — кажется, впервые он так отчетливо видел ее всю, хотя в глазах и рябило, и двоилось. Но он видел ее, и это было много, а в данный миг — может, даже все; и он знал, что слабость, залившая его словно теплой волной, не та, какой можно ожидать после стольких дней лежания, — вовсе не та, а другая, до сих нор неведомая ему; так, правда, когда-то уже было — как будто в Каунасе, — все так близко и такое нежданно свое, и все сливается в какое-то мглисто-ласковое дрожание; но в то же время все было такое внезапно удивительное, новое, неповторимое: и то, как медленно, будто с сомнением, она опустила и убрала свою ладонь, под которой встрепенулась та сладостная, совсем не такая, как прежде, боль, и как устало, будто спросонок, она вытаращила круглые глаза, и как тускло, но влекуще сверкнули у самого его лица ее ослепительные зубы… Вдруг он почувствовал, что теряет сознание, когда горящие во тьме глаза полыхнули по его лицу каким-то особенно тревожным, но и решительным взглядом; зачем-то — кто ее знает зачем — она куснула зеркально отливающими зубами свои пухлые, подчеркивающие округлость лица губы… те как будто приоткрылись и сомкнулись снова, дрожащие и позабывшие, что хотели сказать… Она закрыла глаза и, будто куда-то торопясь, отпрянула к стене.

И тут случилось то, чего ни он, ни, быть может, она не ожидали и что трудно выразить словами — обыденными, привычными: точно подхлестнутый какой-то невидимой, неумолимой и непобедимой силой, он протянул к ней здоровую руку и привлек ее к себе, затем, вовсе того не желая, словно противясь себе самому — главное, себе! — жадно впился в эти сочные, полные одного лишь внезапного ожидания губы, весь, целиком, ныряя в колеблющееся перед его глазами марево ее лица.