«Что ты делаешь? Что ты!» — кольнуло где-то в подсознании. Он, Глуоснис, он, Ауримас, не в Каунасе и не у себя в уезде, где все так ясно и просто, он здесь, в чужих местах, среди лесов, под Любавасом, и делает то, чего не делать не может; здесь все сложно и неопределенно, лишь одно это лицо… вот это одно, окутанное сладковатой дымкой лицо… эти зеркально слепящие зубы и эти твердые, упершиеся горячими камнями в его холщовую рубаху груди…

— Тише… тише!.. — выдыхала она, отворачивая свое лицо — такое горячее; он не понимал, зачем она отворачивается. — Нельзя!.. Знаешь такое слово — «нельзя»?.. Запрещается!.. Ты больной… слышишь?.. Тебе еще… Послушай, правда… в другой раз… слышишь… потом…

Но он не хотел слушать. Он и не слышал ее слов.

— Сейчас! Сейчас! Сейчас! — ревел кто-то, и этот зов перекрывал все голоса; неужели это был он сам? — Я здоров, видишь! Ведь ты видишь? Видишь? Я хожу! Я все могу… все…

— Нет, нет, нет! — Она пригнулась и выскользнула из его объятий, как нить из игольного ушка, и даже подтолкнула его — осторожно, но достаточно крепко: так отталкивают внезапно осерчавшего, но слабосильного, явно дряхлеющего старика.

Он пошатнулся и боком рухнул на доски. Но руку не убрал, не отнял этой приросшей к ее стану ладони — к жаркому, гибкому стану; глаза горели зелеными огоньками.

— Да отстань ты, ну тебя!.. — воскликнула она с укором и досадой в голосе; он нехотя покорился. — Ведь не затем я… все это время тебя…

Точно холодной водой окатила этим своим «не затем»; но ведь все, в конце концов, затем, он знает, и хотя этот осел Фульгентас…

— А зачем? — спросил он, не слыша ни ее глубокого дыхания, похожего на вздохи, ни собственного голоса, но резко убрал руку. — Зачем тогда? Раз уж подобрала…

— Да ведь просто ты… несчастный… Они бы тебя… одного, в лесу…

Несчастный? Он? И это знакомо, где-то он уже слышал это слово…

— Значит… больше… никто?.. — вымолвил он, чувствуя особый смысл этого слова; болью отозвалось в боку. — Никто не знает?

— Что ты здесь? Конечно!.. — Она неожиданно спокойно взглянула на него и опять отвернулась. Сидела она рядом, на краешке лежанки, а он, лежа поверх одеяла, грудью своей чувствовал тепло ее тела — тепло это струилось по потной, в мурашках спине; тепло это словно укачивало и усыпляло, как и ее тихий, умиротворенный голос. — Совсем никто… Ведь если узнает он… Райнис…

— Райнис?

— Ну да, а что?..

— Райнис? — повторил он снова, будто не веря и мгновенно освобождаясь от мглистого тумана, которым только что было окутано все кругом. Райнис? Это имя он слышал, его называли в отряде, слышал и еще где-то. Оно не радовало ничуть. «Райнису не попадись… — сказали ему в волости, когда он попросился в отряд, чтобы написать о бойцах, — быть может, о Гаучасе (того там не было, но другие ведь остались). — С этим шутки плохи…» («А с кем хороши? — улыбнулся он сейчас, позабыв то, что произошло с минуту назад, и стараясь разобраться во всем этом смутном хаосе, завершившем его престранную командировку. — С кем, скажите, они хороши?») — А что нам он, Райнис этот?.. Нам с тобой!

Она ничего не ответила, молчала, лишь ее спина застыла в холодном напряжении.

— Почему ты молчишь?

— А что я тебе скажу? Главное, ты знаешь: я тебя никогда и никому… это давно решено…

— Давно? И кем же?

— Да, решено. Как только я тебя привезла… и увидела, какой ты еще совсем малыш…

— Малыш? Я?

— Да, ты… — Она безотчетным движением протянула руку и погладила его по щеке — в самом деле по-матерински. — Ведь ты не только ее… Мету… или какую-то Марго звал, но и маму свою…

— Маму? Я? Ну, знаешь…

— Ты не сердись… чего обижаешься? Мамку звать никому не воспрещается… Да еще когда никого больше нет…

— А что я говорил… ну, во сне? В бреду?

— А, многое!.. — Она тихонько засмеялась, медленно отняла руку от его лица; стало как-то прохладней. — Мало ли чего раненый человек болтает… А еще кричал: Шачкус, Шачкус!

— Шачкус?! Я его и видел-то всего раз в жизни… Когда он оставил меня под можжевельником…

— Ну и что же… Он был здесь…

— Шачкус?

— Он самый. С компанием своей.

— Когда? Давно?

— Нет, недавно… — Она задумалась. — Дней десять назад…

— Целых десять дней!

— Около того. А может, две недели. Время идет быстро.

— Искали меня?

— Не-а… — она помотала головой; пахнуло ее волосами. — Зерно… они всегда зерно ищут… пшеницу… Да мы в прошлом году не сеяли… не до того было… А я все равно боялась… Уж я все время… третий год… прямо как на иголках…

Она резко отвернулась и закрыла лицо ладонями. Не плакала, он знал, что она не плачет. Сидела, боком прижавшись к его груди, и молчала, закрыв лицо руками, о чем-то думала; когда обернулась, в глазах не было ни слезинки; она погладила его по руке.

— Но знай, я не сказала! — Она тряхнула головой — взметнулись черные, пахнущие ветром волосы. — И не скажу!

— По-моему, надо бы…

— Выдать?

— Не выдать, а сказать. Сообщить!.. Меня искали. Я знаю.

— И я знаю, будь спокоен… — Она, будто извиняясь, осторожно тронула его пальцы. — Если бы с ними не заявилась эта самая… училка…

— Кто такая?

— Да Купстайте же! Комсомолка…

— Учительница Купстайте?

Он и сам не почувствовал, как уперся ногами куда-то в шершавые, необструганные доски и, точно пополам перегнутый, сел; она и не шевельнулась.

— Что же ты молчала, а? Ну, знаешь…

— Знаю…

— Все делаешь по-своему, да? Ведь я мог сразу с ними…

— Потому и молчала, — вздохнула она, — что мог… А если я… Пойми ты, если я не хочу…

— Чего не хочешь?

— Чтобы они узнали… Ты ведь еще ничего обо мне…

— О, много! — воскликнул он. — Даже очень много!.. Особенно сейчас, когда ты сказала…

— Ничего… — Она словно не расслышала. — Ни обо мне, ни о мужике моем — Райнисе… а от него мне прятать тебя куда трудней, чем от милициантов или даже от…

— Твой муж — Райнис?

— Муж, муж… Чего уставился?! Мой муж Райнис, которого ненавидят все кругом и которого мне… тоже жалко, пойми ты… Ведь и он несчастный… как и ты… хоть все его и боятся… даже этот проклятым Шачкус… А все-таки, пойми ты, шесть лет под одной крышей…

— И под одной периной…

— Ну, парень, ты о жизни… об любви да жалости… совсем еще…

— Ты бы мог понять… каково мне… ну, нам обоим… когда кругом…

«Точно как Мета! Мета! Опять она!.. — Он стиснул зубы, не слишком вслушиваясь в то, что говорит эта женщина, — сцепил накрепко, до скрежета. — Всюду, всюду ты!.. Твои слова… поступки… «Несчастный!.. Об жизни…» Однако сколько их, добрых самаритян… развелось! Милосердных… с крестиками на платках… И без оных… Вот еще один экземпляр… полюбуйся!.. Еще одна на твоем пути… Тоже мне, женоненавистник!..»

Она говорит? Все еще говорит? Доказывает? Ему? То, что и без всяких слов… любому…

— Ох, замолчи ты, слышишь? Ты слышишь, что тебе говорят? — вдруг выкрикнул он и здоровой рукой, всей пятерней, изо всех сил тряхнул ее за плечо; это уже была злоба. — Молчи! И запрягай лошадей! Сейчас же! Больше я здесь ни минуты… В этом осином гнезде… Ни секунды! Да! Да! Да!

И встал, прямо соскочил на пол, даже топнул ногой, словно уверяя себя самого или ее, что действительно поступит, как обещал, и еще злее махнул здоровой рукой, чересчур тощей в просторном рукаве чужой холщовой рубахи; во рту пересохло, в глазах щипало, грудь давила резкая боль…

— Ты слышишь?..

И насторожился, будто чуя беду.

— Ну?!

Никто не отвечал.

Никто?

Куда же она подевалась? Ишь… кикимора! Лесная баба, которая с ним… точно с тряпкой какой-нибудь…

В злобе и отчаянии он шарил перед собой здоровой рукой… Там было пусто…

И в тот же миг вместе с черным горячим вихрем в голове, вместе с острой, одуряющей болью, пронзившей грудь, и вместе с уловленным каким-то отдаленным закоулком сознания гулким стуком захлопываемой двери землянки звонко и как-то жалостно, точно заплутавшись в годах, лесах, туманах, бухнул одинокий, тоскливый выстрел…