Горги, встревоженный доносившимися воплями, вбежал в землянку — уж не случилось ли чего с Тэр-Аветисом!..

А тысяцкого вдруг осенило. Он подошел к котлу, поднял крышку и тотчас опустил ее. В котле плавали редкие соломинки и зеленые стебельки чахлых побегов.

— Горги! — заорал он. — Тащи хурджины!

Тот выскочил и через минуту вернулся с хурджинами. Тэр-Аветис высыпал их содержимое перед старцами и с горечью сказал:

— Где ты такое видал, Горги? Солому варят!..

Они вышли во двор. Было еще темно. Оседлали коней и снова пустились в путь. В расщелине гор, выставив свой рог, бесстрастно сияла луна.

Ужасная ночь…

Светало. Вдоль тропинки по обеим сторонам переговаривались листья тополей. В ущелье лаяла собака. Ей вторили другие. Скоро совсем рассвело. В садах замелькали крестьяне — монастырские, крепостные, надсмотрщики. Продолжать путь стало небезопасно.

Мовсес потянул Арусяк в кустарник, чтобы пересидеть там день, отдохнуть.

Он смотрел на золотящееся лицо Арусяк, на белую шею, на непокорные локоны. Смотрел так, будто видел ее впервые. А какие черные у нее брови, какие алые губы, как беспокойно вздымается и опускается пышная грудь!..

При всей красе своей Арусяк казалась ему какой-то растерянной и очень беспомощной.

«Вот и жена моя, — подумал Мовсес. — Как-то примет нас Давид-Бек? Прикажет привязать меня к столбу и бить за то, что я сложил с себя духовный сан и привел жену, или снисходительно улыбнется и покачает убеленной от тяжких дум головой?» Что бы там ни было, а Арусяк Мовсес не оставит. Это он решил раз и навсегда. Пусть бьют, терзают. Иного пути ему нет. Уйдут вдвоем в какой-нибудь глухой уголок, он станет пастухом, рабом, кем угодно, но счастья своего из рук не упустит.

Он обнял Арусяк. Женщина дрожала.

— Тебе страшно, родная? — спросил Мовсес тревожным шепотом.

Арусяк спрятала голову на его груди и беззвучно зарыдала. Плечи ее судорожно вздрагивали. Мовсес прильнул горячими устами к ее локонам, глубоко вдохнул аромат молодого тела.

— Я защищу тебя от всякой опасности, дорогая! — сказал он и вдруг испугался: кто он и что у него есть во всем мире? Чем он может защитить свое счастье, свою Арусяк?

Отца потерял в раннем детстве. Мать вторично вышла замуж и взяла с собою сына. Но и в доме нового отца счастье не пришло к Мовсесу. Персияне убили отчима, а мать увели с собою в плен… Незнакомый полуслепой старый вардапет вытащил мальчика из-под пепла и увел в монастырь Евстатев. Так и держал он его в монастыре, вдали от мира и от людей. Научил читать-писать и, оставив в наследство сундук, наполненный древними книгами, умер.

Для Мовсеса весь мир был в этих книгах, в запахе пергамента, в буквах, открывающих перед ним историю веков и язык цифр, размышления философов и тайны проникновения в глубины звезд. Потом он три года учился в Апракунисе, постиг учения древних греков и сирийцев, увлекся философскими сочинениями Григора Татеваци и Овнана Воротнеци и вернулся в Татев с репутацией многознающего человека. И опять келья, опять книги…

Так и шла его жизнь, когда он встретил Арусяк. Как он увлекся ею? Как случилось, что дыхание Арусяк стало для него дороже, чем аромат пергаментов? Этого Мовсес и сам не знал. В нем зажегся неведомый дотоле огонь, и он вдруг осознал себя обыкновенным человеком, со всеми присущими человеку желаниями: жить, любить, смотреть на мир своими глазами. Мовсес обрел в Арусяк тот мир наслаждения, о котором пусть скупо, но писали, говорили все мудрецы мира в прочитанных им книгах…

Арусяк больше не плакала. Она положила голову на колено Мовсеса и уснула. Два дня и две ночи, бедная, глотала дым в монастырской пекарне, а на третью ночь, не передохнув ни минуты, бежала с Мовсесом.

Утренняя свежесть незаметно сморила ее, и она уснула спокойным сном невинного ребенка…

У околицы села Ангехакот Тэр-Аветис придержал лошадь и остановился. Двое суток они с Горги Младшим почти не сходили с коней. Перевалив горы Вардениса, спустились к истокам Воротана, немного передохнули и затем мимо развалин села Акунк[56] въехали в долину Сисакана.

Был вечер. Из сотен домов большого села Ангехакот валил дым. Узкие улицы полнились всадниками и пешеходами — это отряды ополченцев передвигались с востока к горному хребту Сисакан. Люди несли на плечах оружие, топоры, пилы, мешки с продовольствием. Многие везли свою ношу на ослах, на мулах и на быках. Тэр-Аветис приблизился к ополченцам.

— Куда это вы путь держите, братец? — спросил он у рослого парня.

— Нашел время вопросы задавать! — недовольно пробурчал тот. — Беги ты лучше отсюда, святой отец, пока не поздно. Не то увидят тебя сотники, схлопочешь подзатыльников, да еще, чего доброго, погонят в ущелье Шахапуник. Там строят укрепления. Не посмотрят, что ты приходский священник. Приказ Давид-Бека: всем идти строить…

Вместе с крестьянами в толпе двигалось много духовных лиц и женщин. Головы некоторых были обернуты в тряпье, кое у кого сочилась кровь, — тех, кто попытался отказаться выполнить повеление Давид-Бека, не щадили.

— Начинается, — мрачно сказал Тэр-Аветис. — Народ снялся с места, Горги. Мы опоздали. Едем в Шахапуник.

Ущелье Шахапуник было узким и глубоким. С двух сторон отвесно спускались к стесненной реке скалистые отроги. Приближаясь друг к другу, они оставляли для реки совсем небольшой проход.

С высот просматривалась Араратская долина со своими садами, солончаками и болотцами. Оттуда к перевалу Шахапуник вилась длинная дорога. Она вела в Сюник.

Река Шахапуник словно озверела. Свежевыпавший в горах снег сдвинул с места глыбы старого слежавшегося снега — сдвинул в реку, и она, не вмещаясь в свое узкое скалистое ложе, с ревом и грохотом рвалась из объятий теснивших ее преград и, успокаиваясь, растекалась на равнине Нахичевана.

Был уже полдень, когда Тэр-Аветис достиг лагеря в Шахапунике. Ниже леса, среди густых зарослей, просматривались сотни палаток и неказистых шалашей, сплетенных из веток. Неподалеку от родника была разбита войлочная палатка. Тут же крутились Зарманд и несколько женщин из Дзагедзора. Они варили обед. Дым подымался по склону горы, доходил до белых снегов и растворялся в синеве неба.

Ниже, на скалах, вершинами запирающих вход в горный лабиринт, работали сотни людей.

Горги Младший увидел свою мать, соскочил с коня и подбежал к ней.

— Ты побудь здесь, Горги, а я поищу Давид-Бека! — крикнул ему вслед Тэр-Аветис.

Мать обняла сына, смахнула со щеки слезу и уже через минуту, взяв себя в руки, с усмешкой на губах сказала:

— Вернулся наконец, мой блудный сын?

Горги не обиделся. Он знал характер своей матери. Знал ее сдержанность. Уж у кого-кого, а у нее сердце трепещет от неожиданной встречи, но перед чужими людьми она своих чувств не покажет.

— Как поживаешь, мать? Не думал я, что встречу тебя здесь, — сказал Горги, привязывая лошадь к дереву.

— Я и сама не ожидала, что в такую непогоду оставлю свой очаг нетопленным и заберусь сюда. Ну, добро пожаловать, сын мой! Видел турка или от одной только тени его убежал?

— Ах, мать, не время сейчас для шуток и упреков! Катимся в кровавое море. Вот какие дела.

— Знаю. Потому-то мы всем народом и пришли в эти гиблые места, чтобы остановить поток крови.

— Ты и Маро привела? — оглядываясь по сторонам, спросил Горги.

— Да кто же даст мне привести ее? — вздохнула мать. — Забрали у нас Маро! Хорош брат! Даже на свадьбу не поспел! Виноторговец из Аза покончил с делами и пристал с ножом к горлу: выдай Маро за моего сына, да и все тут. Что было делать? Отдала, не ожидая тебя. Завезли мою кровинушку за семь гор, ослепнуть мне! Ушла…

Горги опечалился. Кто знает, увидит ли он еще сестру? Наступали смутные времена. Аза — село дальнее, на берегу Аракса.

Вспомнил стройную, как у лани, фигурку сестры, черные, покорные глаза, тотчас наполнявшиеся слезами, стоило брату некстати пошутить или упрекнуть ее. «Теперь-то глаза Маро, наверно, совсем не высыхают от слез?..» — подумал Горги.