— А ну, винная бочка, чтоб без вранья: на сколько мы выпили? — подступил Семеон к виноторговцу.

— На два серебряных, — сказал мегринец. — На полных два, истинный крест.

— Так много? — удивился Семеон. — Врешь ведь. Смотри, сверну твою заплывшую шею…

Виноторговец клялся, что он не обманывает, и просил расплатиться. Денег у Цатура и Семеона не было, сказали, пусть подождет до следующего жалованья. Во дворе кабатчик потянул Горги за рукав и с тревогой спросил:

— На войну?

— Тебе-то какое дело?

— Само собой, долг…

— Вернутся, уплатят!.. Не такие они люди, чтобы забыть.

— Да, это правда, храни их бог. Ну, а что, если уйдут и не вернутся, война ведь? — Он не докончил: Горги оттолкнул виноторговца, да так, что тот ударился о бочку.

— Бесстыжие твои глаза! — вскипел Горги. — Два серебряных тебе дороже двух воинов!

К счастью, Цатур и Семеон уже успели выйти и сейчас сунули в ручей свои хмельные головы, не то, услышь они слова кабатчика, вспороли бы ему пузо.

Виноторговец захныкал. Горги плюнул, достал из кармана два серебряных, те, что дала ему мать, и бросил их в лицо кабатчику:

— На, пухлый черт, сдохни!

Обозленный, он вышел и вместе с Цатуром и Семеоном ускакал к замку.

Весело улыбалось солнце. Бойко тянулись кверху дымки. Вышедшие из хлевов бычки почесывали о камни измазанные навозом спины. Козы, задрав хвостики, слизывали рассыпанную на плитах соль.

Горги заломил шапку и задористо оглядел девушек, идущих по воду. Голова у них не покрыта, через плечо перекинуты кувшины. Широкие рукава архалуков, отягощенные серебряными украшениями, отвернуты. Из-под них белеют узкие девичьи запястья. Горги очень хотелось обратить на себя внимание красоток, но гордячки будто и не замечали его.

В замке уже выстроились пять сотен воинов из полка «Опора страны». Горги погнал коня к дому спарапета.

Скоро явились военачальники. И отряд выступил из замка. Дорога, что вела в Кашатахк, пролегла через все село. На кровлях, на гумнах и на кучах слежавшегося зимнего навоза — всюду были люди. Шумели дети, посвистывали юноши. Старики, приставив козырьком ладони ко лбу, провожали взглядами войско.

Зарманд и Маро стояли на своем скалистом дворе и все пытались отыскать среди воинов Горги. Старик сосед крикнул:

— Что за торжество, Зарманд, куда отправились воины?

— Бог их знает, может, на учение, — сказала Зарманд.

— Какое уж там учение, — послышалось с соседней кровли. — Мхитар поехал за царским человеком.

— К добру ли это? — усомнился старик.

— А какое нам может быть зло от русских!

— Да продлится их жизнь.

— Эй!.. — вскричал вдруг кто-то. — Мать честная, смотрите, знамя спарапета держит наш Горги!

У Зарманд заколотилось сердце. На миг будто нашло затмение. Потерла кулаком глаза и вгляделась… Трехцветное знамя развевалось перед войском. Зарманд узнала сына. Уперев конец древка в седло, он гордо ехал вслед за спарапетом и Тэр-Аветисом. Есаи был рядом.

— Да сохранит тебе сына господь, — произнес сосед.

— И твоего пусть хранит, дядя Татос, — дрожащим голосом ответила Зарманд.

Прослезилась. Вспомнила мужа. И он был таким же гордым юношей, когда они поженились. Ей тогда исполнилось всего тринадцать лет. Но недолго длилось счастье… Мужа убили на войне. И сейчас ей уже тридцать шесть. Под каким камнем лежат его кости? И от старшего сына осталась только одна окровавленная одежда. Вынет из сундука, прижмет к сердцу, поплачет…

Зарманд осушила слезы. Хоть бы бог миловал последнего! Только бы не было войны…

Вскоре войско скрылось с глаз.

Проводив супруга, Сатеник тоже долго смотрела вслед уходившему отряду. Сегодня она напишет в своей летописи о великом событии — в Армению прибывает посланник русского царя. Пробуждается новая заря, на горизонте высвечиваются лучи надежды. И от этого сердце Сатеник, неизменно переполненное горем, немного успокоилось. В голове уже возникали слова, которыми она изложит свою радость. Сатеник направилась в свою рабочую комнатку, надеясь встретить там Агарона. Отец обидел сына, отказался взять с собой встречать посланника. «Мал ты еще для таких дел», — резко отмахнулся от него Мхитар. Матери хотелось утешить сына, чтобы обида не засела занозой в его сердце.

За низеньким столом сидела Цамам. Склонив голову к правому плечу и прикусив язык, девочка усердно писала… Заслышав шаги, она обернулась к двери. И тотчас встала, застыла в смиренной позе. Тикин Сатеник подошла, внимательно просмотрела написанное. Хотела спросить, не был ли Агарон, но удержалась, — не стоит открывать свои чувства…

— Букву «а» ты пишешь слишком крупно, — сказала она вполголоса. — Концы ее разметала, распустила…

Цамам еще больше склонила набок голову. Взглянув на нее, Сатеник чуть не рассмеялась, что, впрочем, позволяла себе редко. Девочка обиженно надулась. Нос и чуть вздернутая верхняя губа, даже золотые сережки в ушах — подарок тикин Сатеник — были испачканы чернилами. Цамам напоминала козленка, что стоит набычившись в углу хлева, недовольный матерью. «Обидчивая, однако, — подумала Сатеник. — Упрямое и самолюбивое растет поколение». Вон и ее дети такие. Сделаешь замечание, тут же обижаются. И слава богу! Раньше, когда были под персами, без обид все подчинялись — рабы, да и только.

В сердце шевельнулась приятная радость: эта крестьянская девочка, которую она взяла у родителей, чтобы обучить грамоте, никогда уже не будет жить в рабстве. И другие дети тоже…

Цамам по-прежнему не поднимала глаз. Короткополый голубой кафтан мило облегал ее тоненький стан. Украшения на груди и на рукавах переливались всеми цветами радуги.

— Что пригорюнилась, овечка ты наша? — ласково спросила Сатеник, прижимая к груди голову девочки. — И я немало мучилась, пока одолела грамоту. Выучишься и ты!

Сатеник привезла Цамам в Дзагедзор после свадьбы Гоар. Смышленая девочка очень понравилась ей. Сердце Сатеник жаждало нежности. И в Цамам она искала утешения. Свои дети, к сожалению, дарили ей все меньше и меньше радости. Старший набрал с полсотни юношей-сверстников и вместе с ними с головой уходит в военные игры. Характером он все больше и больше делался похожим на отца. И часто бывал, подобно Мхитару, холоден и даже жесток. Младший был еще ребенком. Сам Мхитар большую часть года отсутствовал. Приезжая домой, был сух, рассеян, невнимателен.

Цамам принесла с собой в дом весеннюю свежесть. У девочки был приятный голос. И Сатеник иногда сажала ее возле себя, просила что-нибудь спеть. Цамам пела знакомые с детства печальные крестьянские песни. В такие минуты тикин Сатеник вспоминала былое, все, что безвозвратно ушло в прошлое, и ее большие глаза наполнялись слезами. Она чувствовала родство души в этой деревенской девочке и всем сердцем хотела, чтобы Цамам навсегда осталась ребенком — такой обидчивой, вспыльчивой и такой же гордой, как ее родные горы, и нежной.

Читать Цамам научилась скоро, но с письмом дело не ладилось. И это очень огорчало девочку, вот как сейчас.

— Да не горюй, дочь моя, — повторила Сатеник. — Еще немного усилий, и все получится…

— Ничего не получится! — неожиданно раздался голос Агарона.

Тикин Сатеник выпустила девочку из объятий и обернулась. На пороге, увешанный оружием, стоял старший сын и насмешливо улыбался. Юноша слегка поднялся на носках, чтобы казаться повыше. На лоб из-под шапки выбилась непокорная прядь черных кудрей. В глазах блистала дерзость знающего себе цену княжича.

В груди Сатеник шевельнулась волна нежности. И впрямь сын заметно вытянулся. А давно ли вышел из пеленок? И вылитый отец. Тот же смелый взгляд, точеный нос, та же насмешливая улыбка в уголках губ.

— Напрасно ты думаешь так о моей Цамам, — мягко упрекнула Сатеник сына. — Она прилежная ученица и непременно выучится грамоте…

— А зачем ей грамота, дорогая мама? — чуть приподняв саблю, Агарон приблизился к матери. — Лучше пусть научится варить обед и латать одежду, чтобы муж не бил ее как собаку.