Было уже поздно, когда Бек поднялся. Наступила тишина.

— Решено, — сказал он. — Мы примем царского посла и начнем с ним переговоры. Но, бога ради, пусть хоть их содержание пока остается в тайне.

Договорились встретить негласно царского посла в Цицернаванке и так же негласно отвезти его в Алидзор. Встречать посла решили отправить спарапета Мхитара, князя Ованес-Авана, Тэр-Аветиса, меликов Бархудара и Егана.

Несмотря на позднее время, епископ пригласил всех на ужин. Бек обычно избегал Овакима, его беспрестанные поучения и однообразные проповеди раздражали. Но, считая неудобным отказать епископу в присутствии старейшин, Бек принял приглашение. И очень скоро заскучал. Особенно надоедал ему монах, который монотонным голосом выводил в углу трапезной шараканы.[30] И лишь воодушевление старейшин, которые продолжали говорить о русском посланнике и привезенной им грамоте, поддерживало настроение Бека.

И как было не радоваться единодушию владетелей армянского нагорья? Еще недавно, в самом начале освободительного движения, многие опасались вставать под его знамена. Всего два года назад в крепости Шинуайр он заточил тысяцкого Тэр-Аветиса и его тестя, а также своего дядю покойного мелика Парсадана — тогда они воспротивились объединению. А ныне тот же Тэр-Аветис связан неразрывными узами с армянским воинством. Непримиримый в прошлом владетель Чавндура, молодой мелик Нубар, сегодня блистает среди старейшин своей отвагой. А сколько пришлось потратить сил, чтобы подчинить себе владетелей Дизака и Варанды?

Единство армянских меликов было сейчас крепче, чем когда-либо. Русские находились неподалеку от земли Армянской, и это воодушевляло старейшин. Да и сам Бек думал про себя, что, если русские не смогут так скоро прийти в Армению, все равно их близость будет полезной единству армян. Мысль эта подбадривала Бека и подталкивала его к решительным действиям.

После ужина, который закончился далеко за полночь, Бек попросил монаха, певшего шараканы, отвести его к иноку Мовсесу. Тот сначала удивился такому необычному желанию Верховного властителя, но все же поспешил исполнить его просьбу.

— Келья Мовсеса пропахла старыми книгами, тэр Верховный властитель. Ничего приятного тебя не ждет.

— Отчего ты так жестоко судишь его? — удивился Бек.

— Заблудший он человек, Мовсес. Мысли у него непотребные…

Монах подвел Бека к узкой двери, из-за которой, словно иголки, выбивались два тоненьких лучика света.

— Не спит, — с укором прошептал монах. — Позвать?

— Я сам. — Бек слегка толкнул дверь и, наклонившись, чтобы не удариться головой о низкую притолоку, вошел в келью.

Инок Мовсес склонился у стола, занимавшего добрую половину кельи, и, поглощенный работой, что-то писал. Когда стукнула дверь, он поднял голову и удивленно посмотрел на Бека.

— Не откажешь ли принять меня в своей обители? — спросил Бек.

— Все двери земли Армянской открыты перед тобой, тэр Верховный властитель! Милости прошу, если моя жалкая келья не будет противна тебе.

Воздух в келье и впрямь был пропитан тяжелым запахом пергамента и лампадного масла. Накрененное ложе — узкое и длинное, с куском дубового пня в изголовье — почти подпирало стол. Бог знает, сколько сот голов перепокоилось на этом деревянном чурбаке. В нем даже образовалось углубление, похожее на то, какое бывает на долго употреблявшемся ярме. Возле стола была врыта в землю глиняная посудина, рядом стояла расколотая чаша.

При всей убогости обиталища Бек тем не менее ощутил здесь нечто таинственное и возвышенное. Его внимание привлекла длинная ниша, где на деревянных полках были заботливо расставлены многочисленные книги: одни с серебряными корешками, другие без тиснения, только в кожаных переплетах. На столе лежала раскрытая рукопись больших размеров, рядом — лист китайской бумаги с мелкими, бисерными письменами.

— Ты писал, брат Мовсес? Я помешал тебе, — извинился Бек.

— Да нет, — растерялся Мовсес. Но сейчас же обрел спокойствие. — Ты единственный из армянских князей, который не погнушался войти в эту убогую келью.

— Я пришел узнать смысл твоих книг.

— Чужд и непонятен он будет тебе, — заметил инок.

Его смелость понравилась Беку. Он откинул полы плаща, не обращая внимания на пыль, сел на стул и, указывая на открытую рукопись, спросил:

— Что это за штука?

— Творение трижды великого Григора Татеваци, — недовольный небрежным вопросом Бека, ответил инок.

— О-оо! — Бек осторожно коснулся фолианта. — Ты обладаешь огромным сокровищем, брат Мовсес. Если я не ошибаюсь, это тот самый Григор, который в «Книге вопросной» вступает в спор с греческим ученым Аристотелем?

— Тебе известно это? — удивился Мовсес.

Он не ожидал, что привыкший к войнам полководец окажется сведущ в книжном деле.

— Кое-что известно, — помрачнел Бек. — Знаю, что есть у нас книги, от которых, в отличие от всей нашей истории, кровью не пахнет. Но познания мои скудны, брат. Времени недостает. Так чего же все-таки добился трижды великий Григор Татеваци своим трудом?

— Многого добился. Того, чего не смогли добиться иные из наших царей! — ответил Мовсес, поощренный дружеским тоном Бека.

Бек с любопытством посмотрел на инока, который продолжал:

— Трижды великий учитель и сейчас поддерживает силу духа армянского, веру праведную, сохраняет нашу нацию…

— Интересно, поясни, брат Мовсес, хочу постичь возможное.

— Ты опоздал, тэр Верховный властитель, — улыбнулся инок. — Я начал постигать эту премудрость с семи лет, но пока что едва осилил азы.

Бек постучал по столу пальцами, рассеянно посмотрел вокруг.

— Плох тот полководец, который не стремится познать неизведанное, пусть даже на смертном одре. Скажи, как эти пожелтевшие листы сохраняют в армянах их извечное начало — душу дедов и прадедов?

— Скажу, — самоуверенно произнес инок, глядя в раскрытую книгу. — Хотя не легко это понять. Что ж, послушай, тэр Давид-Бек, слова трижды великого. — Мовсес поднес книгу поближе, помолчал с минуту и прочел — «Бессмертна материя, и она живет постоянно в окружающем. Из одного тела в другое переходят ее свойства…»

Давид-Бек пожал плечами:

— Чем же это речение способствует сохранению нации?

— Не понял? Жаль! — вздохнул инок. — Тем, тэр Давид-Бек, что отец философов утверждает: народ бессмертен и будет жить вечно в своих потомках. Этим трижды великий ратует за освобождение духа от чувства безнадежности, которое так часто проникает в наши слабые тела. Татеваци заверяет: душа и тело неразделимы и возникают они в одночасье. Чтобы сохранить бодрый дух, необходимо сохранять в чистоте и здравии тело, избегать ран и болезней.

— Поясни, если не в тягость…

— Я понимаю так: тело — это родная страна, родной дом, душа — человеческое деяние, разумное и вечное. Если здорова и безопасна родная страна, то и человек в ней живет счастливо. Сохранишь родину, будет жить народ. Сохранишь страну крепкой, крепок будешь и ты.

Все это казалось Беку больше таинственным, чем удивительным. Он вспомнил, о чем доносили агулисские купцы. «Император Петр, — говорили они, — намеревается, в случае если ему не удастся войти в Армению, убедить армянский народ переселиться на берега Каспийского моря, чтобы благоустроить завоеванные им пустынные земли».

В воображении Бека встала вся его маленькая родина с извивающимися реками, горами, снежными вершинами, селами и городами. Кто же бросит свой очаг, свое поле, веками поливаемое кровью и потом предков? Возможно ли, чтобы, покинув тело — родную страну, жила душа — изгнанный народ?

— А душа бессмертна? — спросил он Мовсеса.

— Нет. Трижды великий находит, что душа умирает немедля, едва расстанется с телом.

— А если она переселится в другое место?

— Все равно умрет, подобно горной лилии, сорванной и пересаженной в знойные пески.

Бек пристально посмотрел на инока и возбужденно воскликнул: