В комнате было холодно и пусто. Рука Сатеник дрожала от волнения. Сердце было переполнено печалью, но она не плакала. Мысли теснились в голове, память работала удивительно четко. Она писала:
«Посему я устала говорить о кровавых событиях и о губительных войнах. В этот час турок осадил город наш и беснуется, жаждет крови нашей. Чернила кажутся мне кровью моих близких, гусиное перо — копьем, направленным мне в сердце. Хоть я и устала, описывая денно и нощно горестные события, но спешу, так как страшусь, что не успею исполнить долга перед людьми и страной…
Тщетны усилия, с которыми я излагаю мое повествование, жалки мои начинания, так как не могу вести сказания радостно, преисполнена горя и страха, устала от бесконечных страданий и тяжелой скорби. Слабеет мощь Дома Сюникского. Нет обуздывавшего врагов Давид-Бека, который привлекал к себе все сердца. Злоумышленно покинул и изменил паронтэр Агулиса мелик Муси. Стал распадаться порядок власти нашей. Доброе начало стало исчезать, явились зло и смуты. Появился враг справедливости и противник правды — смутьян, который постоянно подтачивает единство наше. Пресеклось дело возобновления Дома Армянского — государственности нашей. Да помилует господь попираемый и горестный народ мой армянский. Господи, озари сынов народа армянского, которые ждут от тебя руки помощи».
Дверь открылась. Огоньки двухкрылого подсвечника заколебались. На пороге показалась Цамам. Девушка была бледна и встревожена. Беспомощно прикрыв дверь, она прислонилась к ней спиной и опустила голову. Предчувствуя несчастье, Сатеник вскочила.
— Ты ранена? — спросила дрожащим голосом.
Цамам бросилась в ее объятия и, скользя руками по ее груди, медленно опустилась на колени. Глаза Сатеник потемнели, она едва удержалась на ногах. «Сын?.. Мхитар?.. Кто из любимых?» — мгновенно подумала она, затем быстро подняла ослабевшую девочку.
— Говори, какую черную весть принесла?
Цамам встряхнула головкой.
— Не черная весть, мать-тикин, — ответила и зарыдала.
Тикин посадила ее на стул и потребовала, чтобы она сейчас же сказала, что случилось. Цамам отворачивалась, закрывала лицо руками и неудержимо рыдала, охваченная большим горем. Наконец, уступая требованиям и угрозам, она едва зашевелила губами.
— Я беременна, — сказала и сникла на полу.
Комната пошла кругом. Казалось, что-то оторвалось от сердца. Тикин Сатеник выпрямилась, посмотрела ненавидящим взглядом на распростертую на полу девушку и, схватив ее за плечи и подняв, звонко ударила по щеке.
— От кого, какого негодяя? Говори, задушу!
Дверь с шумом открылась, и в комнату вбежал Агарон.
— Мать! — гневно крикнул он. — Отпусти ее, мама! Она не виновата, виноват я…
Тикин Сатеник лишилась чувств… Агарон схватил графин с водой. Цамам ударила себя по голове руками, но Агарон зажал девушке рот и не дал крикнуть.
— Молчи! — невозмутимо приказал он. — Запри дверь, никто не должен знать о случившемся. Давай приведем в чувство мать.
Через полчаса Сатеник с мертвенным лицом лежала на тахте и мутными глазами смотрела на Агарона. На ее лице застыло глубокое страдание, которое, казалось, теперь никогда не изгладится.
— Делай что хочешь, мать, но я люблю Цамам. Она должна стать моей женой, — едва слышно заговорил Агарон.
— Неумолимый господь, — сокрушалась Сатеник, — за какие грехи столь караешь меня? — Она плакала, бессильная, беспомощная. — В такое ужасное время… Когда смерть стучится к нам в двери. Сжалься, господи, помилосердствуй…
— Благослови нас, мать, — мрачно потребовал Агарон. — Мои ребята ждут меня. Не время плакать!
Домашнего священника нашли на крепостной стене и привели его в комнату Сатеник. Тикин велела ему отвести сына и Цамам в церковь и сейчас же обвенчать. Священнику показалось, что она шутит.
— Пойдем, торопитесь, а то скоро рассветет, — заспешил Агарон и, схватив Цамам за запястье, потянул к двери. Но не успели они выйти, как на пороге появился Мхитар. Он был спокоен, взор его не выражал ни гнева, ни тревоги. Лишь одежда была запылена и на лице и морщинистом лбу лежала печать усталости.
— Когда успели вырасти? — тихо, словно сам с собою, заговорил он. — Не вчера ли ты еще ходил на четвереньках, Агарон, я и не заметил, как ты вышел из пеленок и уже надел оружие… Да и было ли время заметить это, дитя мое!.. До того ли нам, когда коварный враг не дает ни дня передышки. — Обратившись к жене, он продолжал: — Не горюй, Сатеник, хоть и война, но жизнь ведь идет своим чередом. Кто может помешать этому?.. — Он посмотрел нежным взглядом на опустившихся перед ним на колени Агарона и Цамам и с волнением произнес: — Благословляю ваш венец. Бог свидетель беде нашей, будь мужествен, Агарон, и непоколебим в борьбе за нашу страну. Идите в церковь, и да свершится, что уготовано судьбой.
Агарон поцеловал руку отца. Цамам с трудом сдерживала рыдание, Сатеник же лила слезы.
— Не плачь, Сатеник, — подошел к ней Мхитар. — Венчается сын, радуйся и веселись. А что будет завтра, известно лишь всевышнему.
Агарон взял под руку Цамам, и они вышли вместе со священником.
— Боже мой, что за поколение народилось, — благословив, прошептала вслед ошеломленная Сатеник. Силы покидали ее.
Мхитар бережно посадил жену рядом с собой. Оба молчали некоторое время.
— О чем думаешь, Сатеник? — прервал наконец молчание Мхитар.
Сатеник посмотрела на него. В ее полном печали и страдания взгляде были и упрек, и вместе с тем какое-то сочувствие и сожаление. Мхитар опустил голову.
— О чем я могу еще думать, мой дорогой, когда враг стучится в ворота? — глубоко вздохнув, заговорила она. — Тяжелые господь послал нам испытания, и чем они кончатся — неизвестно. А тут еще твои соратники стали сомневаться в твоих действиях.
— Да, знаю, и таких немало.
— Ускорь прибытие князя Баяндура, Мхитар. Нужно пресечь возможный раскол. Его можно ожидать.
— Несомненно, — тревожно сказал Мхитар. — Но как ускорить, когда Баяндур в ущелье Вайоц ведет тяжелую битву еще с одной огромной турецкой армией. Дай бог, чтобы кончилось успешно. Но не в отсутствии Баяндура вся беда. Есть посерьезнее причина.
— Избавься от смутьянов! — У Сатеник засверкали глаза.
— От скольких? Их много, — простер руки Мхитар. — И как избавиться? Семилетняя война истощила нас: люди начали терять веру, они ищут другие возможности для спасения страны и народа. А потом, кто я, Сатеник? Какие я имею права на эту страну? Она принадлежит ее законным владетелям — родовым князьям и меликам. Многие из моих вчерашних соратников желают, чтобы я был низвергнут. Я сын жалкого дзагедзорского рамика, человек, отца которого секли розгами, выгнали из родного дома. Бежав из Сюника, мой отец в Гандзаке запродал себя в рабство, чтобы спасти детей от голодной смерти. Я сын раба. Как я посмел сбросить с плеч ярмо этого раба и стать Верховным властителем? Разве я не знал, что не имею ни богатства, ни владения, ни даже собственного дома. Был крапивой, зачем было забираться в благородный цветник? Ответь мне, Сатеник, зачем?..
— Ты говоришь несправедливо, мой Мхитар. Ты вознес свое имя собственной кровью и отвагой. Ты пользуешься любовью нашего народа и не вправе поносить себя унижающими словами.
— Смиренный достоин унижения, — поднимаясь, сердито произнес Мхитар. — Понимают и хотят ли понять князья и вельможи с благородной кровью, что не честолюбия и богатства ради я жертвовал своей жизнью, а во имя спасения страны, всего бедного и одинокого народа? Вряд ли. Я сражаюсь, зная, что и меня, как моего отца, они когда-нибудь изгонят из нашей страны или коварно уничтожат.
— Боже мой, сколько горя ниспослал ты нам! — простонала Сатеник.
— Я знаю… — продолжал Мхитар. — Но никогда не сверну с избранного пути. Об одном сожалею, что причинял тебе, Сатеник, страдания в течение долгих лет. Ты была достойна поклонения, но я растоптал твои священные чувства. Ты была достойна любви, но не получила ее.
Сатеник зарыдала.
