Ополченцы решили ждать появления врага в небольшом ущелье, заросшем ореховыми деревьями.

Наступила ночь. Одна из восхитительных ночей горного Сюника. Казалось, объятые тишиной, спали Гайлакал, мельница под орешником, лес. Лишь низвергающаяся в ущелье речка, ударяясь о скалы, беспрерывно шумела, нарушая тишину. Полная луна, подобно стыдливой невесте, временами показывалась из-за облаков и, на минуту улыбнувшись, вновь пряталась под облаками, золотя их разбросанные клочки. Перед рассветом Есаи приказал раздать воинам пищу.

— Жаль, что нет вина, — вздохнул Семеон, положив на колени свою порцию хлеба, сыра и горсточку вареных бобов. — Вот бы выпил…

— Ну, опять за свое! — произнесла Зарманд. — А плова с изюмом не хочешь?

— Почему бы и нет, — вздохнул Семеон. — Пасхальный плов — одно удовольствие.

— Придет турок, он покажет тебе такой пасхальный плов, что навеки забудешь его вкус.

— Пусть идет, — махнул Семеон. — Что мне терять, мое бренное тело? Пускай гибнет. А вот за тобой поохотятся. Народишь им бесенят…

Только что пробудившиеся от сна и начавшие протирать глаза шинаканы захохотали.

— Заткнись, каланча, — обиделась Зарманд. — Если всяк станет лаять подобно тебе, тогда и впрямь все армянские женщины попадут в полон.

— Не сердись, сестра, — мягко сказал Семеон. — Хоть раз нужно и пошутить, ведь люди мы.

Позавтракав, прислонились к камням, стали ждать. Неприятель не появлялся. Одни, сидя, снова начали дремать. Другие забрались в расщелины скал, притаились среди скрученных корней ореховых деревьев. Не было настроения ни шутить, ни разговаривать. В напряженном томительном ожидании забывалось все мирское.

Есаи, приставив копье к дереву, сел возле Зарманд. Впервые ему захотелось быть рядом с нею, положить голову на ее колени, смотреть на ее доброе загорелое лицо. Вот она свесила голову на грудь и дремлет… Не мог понять, откуда взялось у него это желание. Удивлялся, как оно вдруг родилось в нем. Впервые посмотрел на нее как на женщину, которая не только могла воевать, но и обладала особым женским обаянием. Пожалел ее, эту с растрескавшимися руками женщину… Ему показалось, что он чувствует даже ее запах. Что это было за благоухание? Неужели она хранит за пазухой сушеные лилии? Сердце Есаи затрепетало, и он едва сдержался, чтобы не нагнуться и не поцеловать колено Зарманд.

Лучи солнца коснулись верхушек гор. В кустах зачирикали белобоки, повеял приятный аромат дикой ежевики. Свесившийся со скалы куст шиповника слегка покачнулся, и на папаху спавшего под ним воина скатились капельки росы. Есаи долго смотрел на шиповник. Скрученные корни куста спускались по склону до земли и входили концами в нее. Это были те питательные жилы, благодаря которым куст зеленел, распускал белые цветы, напоминавшие собой зажженные свечи в зеленых подсвечниках.

Есаи то смотрел на корень шиповника, то переводил взгляд на неподвижно сидевшего под ним Семеона. И чудилось ему, будто извилистые, серые жилы на шее Семеона были тоже корнями шиповника. Что-то суровое было в лице этого вечно бездомного бродяги, и оттого оно казалось одновременно страшным и жалким. «Вот уже пять лет, как воюет этот несчастный человек, — подумал Есаи. — Но что он заработал? Только две раны и похвалу Мхитара. Давали ему клочок земли, не взял: кто ее будет обрабатывать и когда? И вот воюет — преданно и самоотверженно. А турки, персы? Зачем они воюют? Разве мало на свете земли? Вон ее сколько — от восхода до захода солнца. Хватит на всех. Пусть живут, наслаждаются благами земли, не убивая друг друга. К чему эта ужасная бойня? Даже красавица Гоар пошла воевать. Зачем она пошла? Защищать родину? Где она, эта родина? Разве позволяют армянину иметь родину? Армянин… Какой несчастный народ. Живет на камнях, но и это хотят отнять у него. И почему другие имеют родину, а армянин не должен ее иметь? Монах Мовсес говорит, что и у нас была великая родина. Где она, кто ее отнял, почему отнял, почему? Если отняли, почему не возвращают!..» — так думал Есаи и не мог найти ответа.

Горячие лучи солнца разогнали сон у дремавших воинов. Они подходили и усаживались вокруг Есаи и Зарманд. Явился и одноглазый гусан Етум. Есаи вспомнил, как много лет назад он выругал Етума за то, что тот пел у свинопасов грустные, щемящие душу песни. В то время не думал он, что наступят дни, когда и его сердцу будут милы тоскливые песни гусана. Раскаялся, сердце сжалось.

Гусан достал из кожаного мешка залатанный саз и стал бренчать. Игра хватала за сердце, люди слушали молча, каждый думал о своей печали. Вдруг молодой беженец отбросил вилы, которые держал в руке, попросил у гусана саз и, энергично ударяя по струнам, запел:

«Ах, бедное, несчастное мое дитя!» — вспомнив дочь, глубоко вздохнула Зарманд и всплакнула. Горги рассказал матери, что приключилось с Маро. «Не знаю, убита она или увели в плен», — сказал он.

— Еще раз, а ну еще раз, Паргев! — просили певца сюникцы.

Зарманд утерла глаза.

— Слабое у тебя сердце, Зарманд, — покачал головой Семеон.

— Ах, потеряла я свою Маро, брат Семеон, голубку свою, — произнесла Зарманд. — Этот, такой же молодой, лишился своего родного крова, скиталец. Да померкнет свет в очах того, кто сделал его скитальцем…

— Да, детей наших губит турок нещадно!.. — взволновался Семеон. — А у кого нет горя, сестра? Да сохранит господь сына твоего. У тебя сын еще есть, а мне каково… Мы пришли всем миром, всем родом-племенем, чтобы, как птица феникс, броситься в огонь. Пусть я сгорю, издохну, лишь бы жила страна, страна…

Спели и другие воины. Печальна, тосклива была песня крестьян-шинаканов, но звучал в ней великий протест, суровый стон, наполнял душу тоской и гневом…

Песня шинакана прервалась. Лазутчики, посланные к берегам Вохчи, привели пленного турка. Помрачнел, нахмурил густые брови Есаи. День был такой тихий и песня такая трогательная, что казалось, нет в мире врагов, что вот сейчас они поднимутся и пойдут косить поспевшие хлеба.

Пленника бросили к ногам Есаи. Сотник пристально посмотрел на лазутчиков, потом на турка.

— Поймали этой ночью, — рассказывали воины. — По берегу реки мы дошли до турецкого лагеря и схватили.

У пленника было жирное лицо и большой нос. Глаза, налитые кровью. Бритая голова блестела подобно желтой тыкве. На поясе висел небольшой мешочек из козьей кожи, в нем он держал воду. Был у турка еще и другой мешочек, из красной материи. Есаи сорвал его и сунул в мешочек руку, вытащил оттуда ереванские гребни, персидскую золотую монету, позолоченные агулисские серебряные ложки, серьги, на которых еще оставались ссохшиеся кусочки мяса. Глаза Есаи помутились. Он не выдержал, ударил ногой пленного.

— Хоть бы мочки не рвал, зверь! — крикнул он в бешенстве.

Турок рукавом стер с лица кровь. Зарманд выхватила у Есаи серьги, поднесла к глазам. «Не моя ли Маро носила их?» Содрогнулась от этой мысли.

— Волк, зверь… — крикнула она и швырнула наземь серьги, зарыдала.

— Кто ты? — спросил турка Есаи.

— Можешь спрашивать, но я ничего тебе не отвечу! — бросил турок.

Его вздернули за ноги на дереве. Побили. И турок не выдержал, закричал:

— Скажу, только отпустите…

Турок рассказал, что Абдулла паша решил взять город Алидзор и вырезать там всех армян. Сообщил, сколько войска в их армии и когда они двинутся по ущелью Вохчи.

— Вон как, хотите нас вырезать? Покончить с нами? — сжавшись от злости, спросила Зарманд.

— Вы гяуры, — ответил турок, — поэтому вы не имеете права жить. Страшные муки ожидают тех, кто не примет ислама. Мы режем вас, чтобы двери рая открылись перед нами…

— Сейчас я раскрою перед тобой двери этого рая, ступай и блаженствуй там, — спокойно сказал Есаи и потащил турка к краю скалы.