«Если бы еще один сильный, боеспособный отряд, — прислушиваясь к разговору, думал Бек, — я бы спрятал его в ущелье и в решающий момент сражения ударил бы в тыл врага с правого крыла. Но где взять такую силу? Воюет весь наш народ. Может быть, сейчас и Мхитару нелегко, и он не может отбросить врага. Арцахский князь Ованес-Аван с трудом удерживает северные подступы. Кто может прийти на помощь, откуда?»

— Сражение начнем тут, в долине Мараги, — сказал он военачальникам. — Впустим врага в глубь страны — и завтра здесь будет новая Варанда. Воды Аракса поднимутся от крови вражеской.

Умолк. Сердце разрывалось от гнева, словно гроза скопилась в нем. Завтра — в бой. Быть может, последний; последний раз будет биться он за землю родную. Враг силен и коварен. Падут многие, может быть и сам. Завершится его страдальческая жизнь. Ну и что же!.. Не погибнет же мир с его уходом. Он уйдет, пусть затем явится Мхитар, пусть он поднимет войска, народ на защиту, земли Армянской. Пусть управляет один, по-своему… «Может быть, прав он, возможно, он спасет страну. Если так… Не беда, пусть я умру, пусть паду во имя спасения страны. Я уйду — придет тот, которого я любил, как сына, люблю и теперь всей силою души».

Отпустив военачальников, Бек остался на холме. Перед ним было поле завтрашнего побоища. Во мраке ночи не были видны воды Аракса, лишь слышался их глухой стон.

Только на рассвете сморил сон Зарманд. Но длился он недолго. Проснулась, будто услышав молящий о помощи голос сына. Она подняла голову, и кошмар исчез. Сердце матери екнуло. Сегодня здесь будет литься кровь. А где ее сын? И там, где он, льется кровь? «О пресвятая дева Мария, отведи от моего единственного огонь и меч, пожалей меня! Если уж смерть, дай ее мне, не ему», — исступленно шептала она, протягивая руки. Затем, овладев собою, она посмотрела на турецкий лагерь. Страшное чудовище еще спало, окутанное синим предрассветным туманом.

Спавшие рядом односельчане, которых сама привела сюда, постепенно пробуждались. Вот зевает хромой мельник, худой и лохматый, как только что проснувшийся после зимней спячки медведь. Он пришел, чтобы защитить клочок собственной земли, построенный на скале новый дом. Рядом с нею — гончар, он был неимущим воином. Спарапет дал ему землю, он начал заниматься гончарным ремеслом. С ними еще с десяток крестьян. Проснулись, прислонили к коленям свои копья, сели на землю и беседуют.

Зарманд подошла к ним. «Доброе утро!» — сказала она, и у нее сжалось сердце. Сама привела их сюда, на войну. У каждого из них полон дом детей, она будет причиной их несчастья. О боже! Зарманд тяжело опустилась возле них на землю.

Бледные лучи рассвета коснулись горы Камкух. Была пора первых петухов. Трое воинов гнали впереди себя турка к холму Давид-Бека.

— Кто это? — спросил, вставая, гончар.

— Ослеп, что ли, не видишь, пленника ведем? — ответил гордо один из воинов. — Поймали возле реки. Пришел выкрасть кого-нибудь из нас. Теперь от страха намочил штаны, и от него несет псиной. Тьфу!

Зарманд узнала воина. Это был сын их пастуха. И остальные узнали его. Хотели позвать, расспросить, но он вместе с другими воинами и пленным был уже далеко.

— Это сын нашего Аветиса, — сказал гончар. — Узнали?

— Как же, по языку узнал, такой же мельничный трясок, как и отец, — ответил мельник.

— Мхитар дал ему земли, чтобы он завел хозяйство, — сказала Зарманд. — Дай бог ему удачи!

— Он-то дал, да другие отняли, — вздохнул мельник. — Ростовщик отнял за долги отца. Теперь сын надеется, что снова получит землю.

— Значит, он и теперь без земли?

— Получит на том свете, как и многие из нас, — пробормотал мельник.

— Утро свято, божий человек, говори доброе, — упрекнула Зарманд и тревожно посмотрела в сторону турецкого лагеря. — Спит. Усыпи его навеки, бог.

Гончар чинил лапти, прокалывая дырки острым шилом.

— Да! Да!.. — сказал он, потянув зубами кожаный шнур. — Молод сын пастуха. Под брачным венцом еще не стоял. Но, сестра моя, не видишь разве, в каком мы положении? Эх, эх!..

Барабанная дробь, отчетливо донесшаяся из турецкого лагеря, прервала разговор. Крестьяне умолкли. Их взоры обратились в сторону Марагского поля, которое, как темная пасть могильной ямы, виднелось между двух высоких скал. Гончар поспешно надел лапти. Прислушались напряженно, задерживая дыхание. Синева неба постепенно бледнела. Вскоре висевший над Араксом клочок облака окаймился золотой бахромой.

Приближалось время боя. Холмы и овраги загремели от звуков сотен труб, возвещавших об утренней заре, и от боя барабанов. Черная масса восьмидесятитысячной турецкой армии зашевелилась, закипела, сдвинулась с места и, стекаясь с холмов вниз полумесяцем, искривилась в долине. Турецкое войско, в красных шароварах, казалось, двигалось в огромной кровавой реке, по колено погруженное в нее. Над их головами раскачивался целый лес копий, а поверх копий — отличительные знаки полков: конские хвосты, костяные полумесяцы, высохшие черепа. В черной массе мелькали зеленые чалмы перебегающих с места на место мулл.

— Боже, помоги нам!.. — воскликнули крестьяне.

К Давид-Беку на холм поднялся епископ Оваким, окруженный монахами. Он поднес Беку окунутый в святую воду наперсный крест. Бек, не отводя взгляда от турецкого войска, нехотя поцеловал холодное золото. Епископ воздел высохшие руки к небу.

— Да будет благословенна десница твоя, сын мой! — дрожащим голосом воскликнул он. — Сверши невозможное во имя отца и сына и святого духа.

— Уйди отсюда, святейший, — попросил Бек. — Иди и молись богу о спасении его созданий. Знай, будем стоять насмерть. Никто из нас не хочет умереть, оставив нашу страну на растерзание врагу.

Епископ ушел. Бек подозвал к себе оружейника Врданеса и, протягивая руку в сторону врага, спросил:

— Видишь тот холм, на котором красный шатер?

— Вижу, — ответил оружейник.

— Ударь из пушки чуть ниже.

— Слушаю. — Он бегом вернулся к пушке. Там его ждал Владимир Хлеб. Врданес заложил в пушку ядро, а Владимир соединил фитиль, и они стали дожидаться сигнала Давид-Бека.

Перед роскошным шатром, окруженный толпой телохранителей и советников, стоял Кёпурлу Абдулла паша. Выкрашенными хною ногтями он перебирал бороду и слушал Мурад-Аслана. Этот, сложив на груди руки, говорил смиренно:

— В центре войско князя Баяндура, солнечный паша. Он хитрый и храбрый человек. Двадцать лет служил в русской армии. У него отборная конница. На правом крыле войска кривошеего Бали. В одном из боев была прорублена половина его шеи, но потом она чудом зажила, срослась. А с левого крыла от Давид-Бека расположились две тысячи чавндурцев во главе с молодым меликом Нубаром. Ему на подмогу послан сюда и агулисский мелик Муси, на войска которого Давид-Бек не очень надеется, — видимо, он знает, что агулисские купцы издавна дружат с султанами.

— А где они расположили персидское войско? — спросил паша.

— У реки. Надеюсь, что после первого же нашего удара они удерут. Но Давид-Бек умен, он персиян не оставил одних, рядом с ними стоят полки ополченцев. Эти мужики будут сражаться, пока все не передохнут. Возглавляет их дикая, безумная женщина.

— Пушки у них есть?

— Есть. Сами вылили.

— Многие имеют огнестрельное оружие?

— Нет, владыка моей жизни. У них мало ружей.

— Все их войско здесь? — снова спросил паша.

— Все двенадцать тысяч войск Давид-Бека, пять тысяч персидских разбойников и около десяти тысяч мужицкого сброда.

— Что слышно о спарапете Мхитаре?

— Рассорившись с Давид-Беком, он отправился в сторону Севана с десятью тысячами воинов.

— И на что надеются эти глупцы?.. — захихикал Абдулла паша.

— Погибнут все, — вторил своему господину подобострастным смехом Мурад-Аслан. — Непокорные глупцы эти сюникцы. Аллаху угодно, чтобы они умерли. И пусть пропадают…

Гром пушек со стороны агулисских садов прервал Мурад-Аслана. Ядра упали на стыке двух оврагов, где стоял панцирный полк янычаров.