— Везет мне, что кроме меня еще есть кому отвечать… Звонара, смотри, вон за тем кустом пулемет, дай-ка по нему очередь… Значит, Стева, и ты отвечаешь за мою голову?.. Молодец, Звонара… Слышишь, как стреляют эти бандиты? Два-три выстрела — и замолчали, боеприпасы экономят, как мы раньше, помнишь?.. Штефек, твой взвод готов к атаке?

Дуэль нарастала. Вслед за пулеметами затрещали автоматы, зачастили винтовки, словно лопалась кукуруза на раскаленной жаровне, над лужами повисли нити трассирующих пуль.

— Звонара, ты почему не стреляешь, чтоб тебя черт побрал? — заорал Космаец, увидев, что группки врагов под прикрытием своих пулеметов начали перебежку.

— Ничего, пусть подойдут поближе, — не спуская глаз с прицела, степенно ответил Звонара.

— Я вот этого долговязого пулеметчика караулю. Погоди, я с тебя сапоги сниму. Я жду, пока он поднимется, и буду в грудь стрелять, а то если стрелять в лежащего, можно добрую обувку попортить.

Звонара хладнокровно прижимал к плечу приклад, точно он был не в бою, а с рогаткой охотился на воробьев. После той роковой ночи, когда был потерян талисман, он ходил несколько дней испуганный и молчаливый, в ожидании страшного приговора, но приговор так и не был вынесен. Страшные предчувствия томили его, ночи были полны тревоги, а дни еще страшнее. «С любой бедой надо три ночи переспать» — говорят в народе, и, когда окончился третий день и ничего страшного так и не произошло, Звонара пришел в себя, к нему вернулась прежняя беззаботность, он опять шутил, смеялся, а в деревнях выдавал себя за важного начальника и вел свои любимые разговоры о скором окончании войны и о приходе русских. И опять деревенские бабы давали ему гостинцы для своих детей, от которых он им «передавал приветы».

Многие бойцы за последние дни получили повышения, Звонара тоже стал командиром отделения и, как настоящий капрал, носил на рукаве куртки белую звезду, требовал, чтобы рядовые приветствовали его, и плохо приходилось тому, кто «забывал» об этом. Только для Остойича, как для помощника, делалось снисхождение, ему даже иногда разрешалось пошутить со Звонарой.

— Звонара, а этот долговязый не брат тебе? — спросил Младен, когда пулеметчик дал по четнику несколько очередей подлиннее.

— Я тебе больше не Звонара, не забывай это, — не глядя на помощника, напомнил пулеметчик.

— А тебя что, разве перекрестили?

— Конечно.

— Да? А как же?

— Эх, чтоб черт на тебе воду возил, ты разве не знаешь, что я теперь отделенный?

— Знаю, но ведь это звание…

— Молчи, вот он, — Звонара нажал на спусковой крючок и, увидев, как свалился обутый в высокие желтые сапоги пулеметчик четников, вспыхнул от радости. — Видишь, приятель, как стреляет твой отделенный? Я поклялся, что сниму с него сапоги, — и вот посмотришь, сниму.

Над его головой засвистел рой пуль. Звонара пожал плечами и прижался к земле.

— Бьет, дурак, как сумасшедший, — ворчал он, вынимая из-за воротника, кусочки земли, взрытой пулями, — не видит, что здесь люди, чтоб ему повылазило.

— Приготовься к атаке, — напомнил Младен и вскочил на ноги. — Давай вперед!

Партизаны стреляли наугад по темному кустарнику. Щелкали горячие затворы, хлюпала вода под ногами, продвигались вперед медленно, с трудом. Когда первая цепь атакующих выбралась на небольшой холмик, из синих облаков медленно выплыло бледное солнце. Пули, не переставая, свистели над ухом и вспарывали землю. Где-то на правом фланге громко кричал раненый, и этот печальный голос словно придавал силы Космайцу. Наступая вместе со своей ротой, в растянутой и изломанной стрелковой цепи, он не заметил, как они миновали косу, вброд по колено перешли топь и оказались среди боевых порядков четников. В одном вихре смешались серые шайкачи партизан и черные папахи четников, стальные немецкие шлемы и зеленые фуражки недичевцев. Захлебнулись винтовочные залпы, и воздух наполнился непонятным шумом и грубыми ругательствами. Слышались только тупые удары прикладов. Люди схватывались врукопашную, дрались кулаками и ножами, винтовки поднимались и опускались, как цепы, под которыми трещали черепа.

Схватка длилась не более десяти минут. Немцы и горстка предателей в смятении начали отступать. Космаец увидел, что несколько четников могут ускользнуть от него, отбросил пистолет и схватился за автомат, но затвор гулко щелкнул: магазин был пуст. Он не успел выхватить гранату, сильный удар в грудь свалил его на землю. Перед глазами завертелось грязное серое небо, чье-то страшное бородатое лицо заслонило горизонт…

— А, сволочь! — закричал четник.

Космаец выхватил из кобуры второй пистолет и, дослав патрон, хотел выстрелить, но тут заметил, что противник всматривается в него воспаленными злыми глазами.

— Драган, это ты…

— Пес большевистский. — Драган поднял револьвер раньше, чем Космаец, грянул выстрел. Пуля просвистела у самого уха…

Космаец вяло лежал на земле, не хватало сил подняться. «Нет врага, пока тебе его не родила мать», — думал он, прислушиваясь к уходящему бою, глядя, как санитарки торопливо снуют между трупами, поворачивают их, спеша вынести раненых.

— Товарищ командир… Космаец, — испуганно закричала Здравка. — И вы ранены? Куда вас ранило?

— Оставь меня в покое, я не ранен. — Он протянул ей руки и встал с ее помощью. — Пошли кого-нибудь из своих девчат, пусть приведет мне коня… Много убитых у нас в роте?

— Пока что мы нашли шесть человек. Раненых гораздо больше.

Опять показалось болезненное солнце. Оно еще раз осветило скрюченные тела, лежавшие на болоте. Где-то кричали раненые враги, их еще никто не перевязывал, да и вряд ли перевяжет. Прислонившись спиной к толстому стволу ветвистого дуба, сидел недичевец, молодой парень с желтым изможденным лицом и искривленным от боли ртом. Ноги у него были в крови, одна рука висела вдоль тела, как надломанная ветка, а в другой он держал фотографию крестьянской девушки с длинными волосами.

— Друг, прикажи, чтобы санитарки меня перевязали, — попросил он Космайца, когда тот поравнялся с ним. — Я просил их, не слушают. Ты ведь человек…

— Молчи, негодяй, пусть тебя перевязывают те, за кого ты воевал, — оборвал его партизан.

— Ни за кого я не воевал. Так закон велит, вот мне и пришлось идти.

— Пусть теперь твой закон тебе и помогает, — он взял узду из рук девушки, которая подвела ему коня, и, ощущая страшную тяжесть во всем теле, едва поднялся в седло.

Вдали слышались редкие винтовочные выстрелы. Все реже и реже трещали пулеметные очереди.

Разбитые, напуганные, словно овцы, бежали немцы и их приспешники, на ходу теряя солдат.

Космаец догнал свою роту, разбившуюся на короткие колонны, при вступлении в какое-то село, где на стенах еще виднелись лозунги четников, намалеванные черной краской.

«Мы королевские, король наш…» — Космаец засмеялся, прочитав написанное мелом смачное ругательство, заканчивавшее лозунг.

— Нет народа, который умел бы так смачно ругаться, когда ему что-то не по душе, как наш, — обратился Космаец к комиссару. — Вот прочти внизу лозунги, написанные мелом, убедишься, как народ обожает короля.

— А, черт бы их побрал, мне сейчас не до мужицких лозунгов, — хмуро ответил Стева, — но все же придержал коня и стоял, пока не прочитал все надписи до последней. И только когда они снова двинулись, сообщил Космайцу, что Дачич исчез.

— Может, он погиб?

— Нет. Среди раненых его тоже нет.

— Падаль, — процедил Космаец сквозь зубы и хлестнул коня.

Весть о бегстве Дачича быстро разнеслась среди бойцов роты. Они только об этом и говорили. Одни удивлялись, почему он это сделал, другие пожимали плечами, а Иоца тайком крестился, потихоньку вздыхал, чтобы не заметили, чувствуя, как ужасная тяжесть спадает с его плеч. Лицо его прояснилось, глаза наполнились смехом, сердце забилось веселее. Несколько раз он затягивал одну и ту же, бесконечно длинную песню, мелодия которой напоминала причитания женщин на кладбище. Но радость его оказалась короткой. К вечеру, когда далеко на горизонте показались первые строения небольшого городка на берегу тихой Колубары, ротный связной Шустер, который возвращался из штаба батальона, привел дезертира к командиру.