Дома вдоль дороги были заколочены. Сады и огороды пусты, истерзаны, вытоптаны сотнями ног. Все замерло, только ноги партизан скользили по грязи, проваливались по колено в мутную воду. Бойцы шли вдоль поваленных заборов, через пустые печальные сады и незнакомые дворы, мимо смолкших фабрик, по грязным тесным улочкам, которые вывели их из города в пустое разрытое поле. Иногда дорогу им преграждали брошенные грузовики и опрокинутые орудия, они то и дело спотыкались о колючую проволоку, проваливались в наполненные водой воронки от гранат.

В последний день боев за Валево Космаец раздобыл немецкого коня, который спокойно стоял у какого-то штаба четников, и сейчас покачивался на нем, хмельной от долгой бессонницы. Он закутался в широкий плащ, прикрывавший и коня и всадника, слушал, как стучали по плащу дождевые капли, и незаметно заснул. Привычная фронтовая лошадь осторожно шла за бойцами, и, Космайцу привиделся приятный сон: растянулся он будто на какой-то незнакомой мягкой постели, на высокой кровати, и только голова у него никак не лежит спокойно — все скатывается с подушки. Боясь упасть с постели, он крепко хватается руками за какие-то холодные железные прутья, забитые в степу. Сквозь дрему он услышал автоматную очередь, но сон был сильнее, и Космаец не открыл глаз, пока не почувствовал, как кто-то дергает его за руку.

— Брр… черт побери, я хорошо выспался. — Космаец помотал головой, словно отряхивался от росы. — Чего это мы остановились?

— Швабич себя ранил.

Только теперь Космаец открыл глаза и увидел рядом с собой комиссара Стеву.

— Сам себя ранил? Нечаянно?

— Говорит, забыл поставить предохранитель, — ответил Стева и поддал своему коню каблуком в живот. — У него английский автомат.

— Тогда не удивительно. Эта рухлядь сама стреляет.

— Я знаю, что они сами стреляют, но вот как у него пальцы именно в этот момент оказались на стволе, — усомнился комиссар. — Два пальца ему оторвало. Просит, чтобы отправили его в госпиталь.

— Отправим, только не в госпиталь, а на дзот, — взорвался Космаец. — Где он?

Космаец хлестнул коня и поскакал вперед, вдоль растянувшейся колонны. Бойцы шагали с интервалом в пять шагов, с автоматами под мышкой, готовые в любой момент открыть огонь.

— Влада, что у тебя случилось, кто это стрелял? — поравнявшись с командиром первого взвода, спросил Космаец. — Где этот слюнтяй?

— Вот он, слышишь, нюни распустил.

Швабич скулил, как побитая собака, временами его стоны переходили в какой-то животный вой. Он почти не чувствовал боли, пальцев ему тоже не было жалко, но страх раздирал душу и терзал совесть. Теперь он уже жалел, что направил автомат в руку, а не в голову. Он все же надеялся, что его пошлют в госпиталь, а оттуда бы он уже попросился, куда угодно, лишь бы никогда не встречаться с Дачичем. Несколько раз он порывался пойти к комиссару и все рассказать, но его охватывал страх… Ему и здесь никто не поверит, как не верили в деревне. А Джока куда находчивее, он скажет, что Иоца все выдумал, и тогда… Голова у него сделалась тяжелее ног. Тело трясла лихорадка.

— Иоца, что ты скулишь, голова-то ведь цела, — поравнявшись со Швабичем, сказал Космаец и положил руку ему на плечо.

Солдат разрыдался.

— Эх ты, герой. Разве солдаты плачут? Не срамись. Девушки над тобой смеются.

— Не могу я больше так, не могу, — тянул Швабич, — хоть расстреляйте, я больше не могу.

— Неохота руки о тебя поганить, падаль, — стиснул зубы Космаец. — Если уж тебе так хочется подохнуть, пойдешь на передовую, пусть тебя немцы прикончат.

— Ну и посылайте, пусть ранят, пусть хоть убьют, — голос у него дрожал, — и вас убьют, да, убьют, я знаю…

— Спасибо тебе. Не знал я, что ты такой хороший пророк, — командир роты хлестнул коня и по боковой дорожке поскакал вперед, где показались огоньки незнакомого села.

Было уже за полночь, когда рота свернула с дороги и вышла к небольшой деревеньке, затерявшейся на равнине, со всех сторон окруженной непроходимым лесом и болотами. Пахло мокрой землей и прелой травой. Иногда лужи вытягивались на добрую сотню метров, занимая чуть не полдвора, подступали к самым стенам домов. Поэтому большинство домов в деревне стояло на высоких каменных столбах и было покрыто тростником и дранкой. Около каждого домика виднелся сливовый садик.

На низких ветвистых деревьях устроились куры… Отсюда петухи возвещали рассвет. Под деревьями, как часовые, сидели дворняги, тявкали на партизан, а сами боялись выйти со двора. Не успела колонна остановиться, как в окнах замигали огоньки, послышались взволнованные голоса разбуженных жителей, захлопали двери, во дворах замелькали фонари — они сновали светлячками от домов к сеновалам и обратно. Рота Космайца с трудом разместилась в двух небольших домишках на окраине деревни; домишки были связаны между собой узкой тропинкой и деревянными мостками, перекинутыми через трясину. Каждый раз, когда приходилось идти по этому «мосту», доски прогибались и касались воды, поэтому они были скользкими и обросли мохом. Доски сходились одна с другой на небольших бугорках из камня и конского навоза.

Устроив первый и второй взводы на ночлег, Космаец отправился по этим шатким мосткам к дому, где расположился третий взвод и ротная канцелярия. Он шел осторожно, глядя под ноги, там глубоко внизу ползла его изломанная тень. На середине дороги Космаец почувствовал, как одна доска быстро прогнулась и вода захлестнула подошвы сапог, он замедлил шаг и, не поднимая головы, в нескольких метрах перед собой увидел в воде еще чью-то тень, которая двигалась ему навстречу.

— Куда тебя черт несет, не видишь, что ли?.. — Космаец поднял голову и увидел перед собой Катицу.

— Раде? Ты разве не слышал, я тебе крикнула, чтобы ты подождал, пока я перейду? — Катица легко, как коза, запрыгала по скользкой доске и схватила его за руки. — Как же мы теперь разойдемся?

— Как те два барана, что встретились посреди реки на доске и оба утонули, — держа ее под мышки, ответил Космаец и спросил: — Ты куда идешь?

— Я дежурная, иду развести часовых в первом взводе.

— Время еще есть, часовой только что заступил.

Они чувствовали, что уже погружаются в воду. Держась за руки, как дети, они смотрели друг другу в глаза и улыбались от счастья. Катица все время натягивала на плечи зеленую трофейную накидку, ежилась.

— Тебе холодно? — спросил ее Космаец.

— Нет, это я так…

— Может, тебе жарко?

Она улыбнулась и кивнула головой.

— Когда я с тобой, мне всегда как-то не то чтобы жарко, а… Посмотри в воду, видишь наши тени?.. Рыбаки говорят, когда твоя тень видна в воде, смерти не бойся… Ты не боишься?

— Я еще ни разу не встречал человека, который не боялся бы смерти, — ответил он. — Да только живые живут надеждой, что переплывут этот океан смерти. И я тоже.

— И я… Какая тихая ночь.

Где-то вдали раздался раскат грома, глухой и короткий, словно оборвалась толстая струна на басе и ударила по деревянному футляру.

— Не может быть, чтобы это был гром. Поздняя осень.

— На гром не похоже, — прислушавшись, произнес Космаец. — Это орудия. И я уверен, что это русские.

— Они еще далеко, разве услышишь.

— Можно услышать. Не дальше ста километров… Хочешь, я подожду здесь, пока ты разведешь часовых?

— Иди спать, — она провела ладонью по его бровям, — только перенеси меня на ту сторону. Ладно?

— Я подожду тебя, — опустив ее на землю, решил Космаец. — Ты только поскорее.

Катица улыбнулась и, как мотылек, полетела к дому, где уже спали бойцы. В тесной комнате было душно, пахло мокрой одеждой и прелой соломой. На подоконнике горела сальная коптилка. Косые длинные тени скользили по стенам, падали на усталые лица бойцов, дрожали на законченном потолке. Швабич не мог уснуть, вертелся, как на угольях. Всякий шорох заставлял его вздрагивать, ему казалось, что сейчас кто-нибудь войдет, направит на него пистолет, заставит встать и поведет куда-то из теплой комнаты, от жарко натопленной печи.