— Не убежит, сам его стерегу, — Ристич почувствовал, как тяжесть свалилась с плеч.

Батальон шел без отдыха. Где-то вдали иногда слышались взрывы снарядов, шум невидимых самолетов. Они не переставали гудеть даже ночью.

На заре навстречу партизанам выступило из темноты село, рассыпанное по холмам. Колонну встретил лай собак, это разбудило жителей. Одни испуганно смотрели в окна, прячась за горшками с цветами, а другие выходили на дорогу и молча снимали шапки перед бойцами. Когда село осталось позади, комиссар Ристич заметил в колонне нескольких незнакомых парней в опанках, в длинных вязаных носках, с пестрыми ткаными сумками через плечо. На одних были старые крестьянские гуни, на других — солдатские куртки старой армии, глубокие белые шайкачи.

— Мы получили пополнение, — встретив вопросительный взгляд комиссара, сказал Космаец, — девять человек. Смотри, какие здоровые, каждый может пулемет тащить.

— Да где ты их нашел? — спросил комиссар.

— Они сами нас нашли. Только теперь нам нужно оружие. — И после краткого размышления он спросил Ристича: — Как ты думаешь, можно сформировать третий взвод? Раньше в роте было два взвода, а сейчас видишь, как ребята идут к нам, теперь они будут приходить каждый день.

Днем в роту явились еще четыре парня и девушка, а к вечеру, когда батальон остановился в селе на ночлег, появились несколько человек постарше. Рота росла, теперь она пестрела одеждой разных цветов и была вооружена всеми видами оружия. Некоторые крестьяне вытаскивали из-под соломы и из погребов винтовки и ящики с боеприпасами, хвастались, что берегли их именно для этого дня, женщины постарше, которые приносили ужин, извлекали из-за пазухи магазины с патронами и клали перед партизанами.

— Мамаша, а у тебя есть кто-нибудь в партизанах? — спросила Катица одну крестьянку, которая высыпала из передника несколько гранат, похожих на груши.

— А как же, детка, есть, — ответила она таким голосом, словно это было обязательно, чтобы из каждого дома был кто-нибудь в партизанах. — С вами два моих сына. Один большой человек, не знаю точно, но будто бы политрук или комиссар, не помню, как это у вас называется. Вот эти груши, это он оставил, на случай, если нападут немцы. Ну, когда нам сказали, что каждый должен сдать партизанам все оружие, я их и принесла, знаю, что они вам нужны.

— Спасибо вам, мамаша, нам как раз нужны гранаты, — сказала ей Катица.

В третьем взводе, который формировался, ее назначили политруком, поэтому дел у нее было больше, чем когда бы то ни было. В первую очередь она должна была позаботиться, чтобы у каждого нового бойца на шайкаче была звезда, нужно было прочитать им газеты, полученные от комиссара, рассказать о задачах партизанской борьбы, познакомить с дисциплиной. Забывая об усталости, она встречала молодых бойцов, разговаривала с ними и, чувствуя свое превосходство над этими забитыми людьми, которые даже не знали; почему партизаны носят пятиконечные звезды, улыбалась, отвечая на их ребяческие вопросы.

На ступеньках дома, где заночевала вторая рота, сидела Здравкица, кроила и пришивала красные звезды на белые шайкачи новых бойцов. Это была очень приятная для нее работа, в ее сумке всегда лежал кусок красного шелка от немецкого парашюта. Перед ней в строю строго стояли бойцы и, вытянув шеи, глядели на девушку.

— Ты бы и мне, товарищ, вышила серп и молот, — сказал, ей один из бойцов в новом суконном гуне и в каракулевой папахе, щегольски надвинутой на одно ухо.

— Получишь серп и молот, когда заслужишь в бою, — не глядя на парня, ответила Здравкица.

— Если бы я знал, что эти вещи здесь так дороги, я бы из дому принес… Остались у меня в кладовке десять серпов да десять молотков… Товарищ, если это не тайна, скажите, а за что вы получили серп и молот? — спросил ее юноша. — И кто вам их дал, командир или комиссар?

— Когда получите, тогда узнаете, за что дают, — не поднимая глаз, проговорила Здравкица, притворяясь, что не поняла его вопроса, и прибавила: — Спроси вон того товарища, который сидит у забора, кто ему дал, — и она показала на Мрконича.

— Да мужчине, вероятно, труднее заслужить… — он не успел закончить свою мысль, как парни зашикали на него.

— Отстань, босяк, ты не на посиделках, — сказал ему один из бойцов. — Вот вернешься в свое Закопанье, там и приставай к своим девчонкам.

— А что, партизанок уже и тронуть нельзя?

— Молчи, дурак, не срамись.

— А что мне молчать, раз я втюрился в эту девушку.

— А мне кажется, что ты сам в себя втюрился, — бросил ему кто-то из бойцов.

Новички засмеялись. Смеялась и Здравкица, только щеки у нее покраснели. Теперь она казалась похожей на шестнадцатилетнего крестьянского подростка. Из-под шайкачи выбилась прядь волос, упала на лоб и закрыла пол глаза. Ей хотелось сразу же оценить каждого: «Вот у этого в шляпе небось дома осталось человек десять детишек, какой оборванный, бедняга. Он будет хорошим бойцом. Серьезный, видно. Только очень тощий, голодал небось больше, чем мы в партизанах… А этот девушкам нравится, вон как у него глаза поблескивают. Мог бы носить два пулемета… Вот этот, с белой сумкой, — трус, перед каждым лебезит. У него, видать, совесть не очень-то чиста, ишь, как подлизывается к старым бойцам… Даже к Мрконичу подмазывается. Два сапога — пара…»

Здравкица недолюбливала Мрконича, она одна голосовала против него, когда скоевцы несколько дней назад доставили вопрос о приеме его в организацию. Почему она подняла руку против, ей и самой было неясно, она не смогла ответить на вопрос комиссара.

— Я думаю, как бы это вам сказать, что он еще зелен, не дорос до СКОЮ, — говорила Здравкица на собрании. — Есть бойцы постарше, заслуг у них побольше, а они еще не в СКОЮ.

— Я видел его только в одном бою, — не дал ей договорить Ристич, — и скажу вам, что Мрконич человек храбрый. Если кто-нибудь о нем что плохое знает, пусть скажет. Нас никто не торопит, подождем немного, посмотрим, кто чего стоит.

— Не нравится он мне, — отрезала она, как ножом.

— Вот несчастные мужчины, если они не нравятся девушкам, — пошутил комиссар.

— Да ведь не можем мы принимать в СКОЮ только тех товарищей, которые тебе, товарищ, нравятся, — ядовито заметил Звонара.

А то, что скоевцы не посчитались с ее мнением, решили все-таки пригласить Мрконича на следующее собрание и принять его в Союз Молодежи, еще больше восстановило Здравкицу против него. Даже Стева, секретарь партячейки, не хотел ее понять. Она ловила момент, чтобы поговорить с ним наедине, но политрук носился, как волчок, ни минуты не сидел без дела, а с новым пополнением и поесть как следует времени не было.

Вот и сейчас Стева тоже куда-то спешил. Здравка встала и пошла ему навстречу.

— Стева, я хотела сказать тебе одну важную…

— Отстань ты от меня, — оборвал он ее, но, встретив сердитый взгляд, уже мягче добавил: — Некогда мне. Погоди немного.

Он промчался мимо нее, как ветер, подбежал к Мрконичу, который дремал у высокого забора, надвинув на глаза шапку и втянув голову в широкий воротник немецкой шинели.

— Вставай и иди со мной, — крикнул в бешенстве политрук на бойца, — развалился здесь, как корова. — И сквозь стиснутые зубы процедил: — Пес усташский.

Мрконич почувствовал, как дрожь пробежала у него по спине. Испуганный неожиданным наскоком политрука, он еще крепче стиснул ствол винтовки, зажатый между колен. Одна рука привычно нашла курок, ствол опустился и уперся в живот Стеве.

— Бросай винтовку! — Стева схватился за холодный ремень карабина.

— Не ты мне винтовку давал, не тебе ее отнимать, — Мрконич почувствовал, как у него застучали зубы.

Бойцы, находившиеся поблизости, удивленно переглянулись.

— Мрконич, сдавай оружие, раз тебе приказывают, — от группы партизан отделился Младен Остойич и поспешил на помощь политруку.

— Сними с него ремень и обыщи его, — приказал политрук бойцу, и, когда Остойич с готовностью выполнил это, Стева прибавил: — Возьми его сумку и иди с нами.