— Мы могли бы, конечно, устроить тебя на судоверфь в Гамбурге или, скажем, на предприятие Лойна в Галле, — начал он наконец. — Но нужно время… Во-первых, у нас — тяжелая безработица. Ну а ты всё же… бельгиец. Придется тебе потерпеть, Дмитрий…

Я понял, что полдела сделано. Но только пол…

— Конрад!

— Да?

— Ни в Гамбург, ни в Галле я не поеду.

Он посмотрел на меня с нескрываемым удивлением:

— Чего же ты тогда хочешь?

— В Мюнхен, — сказал я. — Я хочу в Мюнхен.

— Это уже что-то новое. Почему Мюнхен?

— Центр наци. Их берлога.

— Лаконично, но неубедительно. Ты-то при чем?

— Я уже говорил с товарищем Бухманом…

— Когда ты успел?

— И он обещал устроить меня на работу, если, конечно, ЦК не будет возражать. Чтобы победить врага, нужно хорошенько изучить его. Не так ли?

— Крайне опасная затея!

— А на баррикадах в Веддинге, где был ты, Грета и другие товарищи… куда вы меня не пустили… Там, что ли, не опасно?

— Ты еще очень молод.

— Гюптнеру, когда он участвовал в штурме кильских казарм, было семнадцать. Мне — девятнадцать. Есть еще возражения?

Губы Бленкле дрогнули:

— Считай, что атаки отбиты.

— Значит, уговорил?

— Почти.

— Почему почти?

— Последнее слово за Рудольфом. Ему решать.

— Уверен, что Хитаров возражать не станет. Если только… в общем, если ты поддержишь.

— Поддержу. Ты боевой парень, Дмитрий.

— Огромное тебе спасибо. И дай руку.

— Вот они обе. Только давай условимся: до окончательного решения будешь по-прежнему работать в Киндербюро.

— Еще как буду! — пообещал я, встряхивая руки Конрада.

И вот пролетел июль. Уже была получена телеграмма: «Не возражаем. Рудольф», а из Мюнхена сообщили, что всё подготовлено и меня там ждут.

Накануне отъезда я пригласил Ани и Руди пообедать в каком-нибудь ресторанчике.

Мы выбрали «Францисканер» и отлично там посидели, трудясь над свиной ногой и попивая пильзенское.

Болтали о разных пустяках, как бывает всегда, когда расстаешься надолго и когда о самом главном переговорено уже много раз.

Болтал-то главным образом Руди. У него всегда изрядный запас пионерских новостей: окрест лагеря опять шныряли какие-то типы, так что пришлось вызывать парней из Хаммельшпрингской комячейки, а Ганс Штольц, — ну ты же его знаешь — маленький Гансик, — очень ловко произвел разведку, полз ужом, скрывался в кустах и узнал, что «типы» — учителя из Теплина — искали полянку для пикника. А нам всюду мерещатся штальгельмовцы.

А вот мне, Руди дорогой, почему-то мерещатся не штальгельмовцы, а коричневые. Вот и сейчас — ты рассказываешь историю похождений Гансика маленького, которого я, убей бог, не помню, а я смотрю на тот столик, ну что возле окна, и твоя славная подвижная физиономия заслоняется бледным узким лицом фон Люцце, то приветливо улыбающимся, то искаженным ненавистью, и я вновь слышу его высокий стеклянный голос. «Лед и пламень. Хайль Гитлер! Берлин будет наш». Ваш? Ну, это еще как сказать!

— Это еще как сказать! — воскликнул я.

Руди вытаращил свои веселые зеленоватые глаза:

— Не веришь! Но они и в самом деле оказались учителями, так что наш Гансик не ошибся.

— Какой там Гансик, — с досадой сказал я. — Фон Люцце зовут Герхардом.

— Бедный мальчик, бредит наяву, — сочувственно сказала Ани.

— Второй бокал пива был ему противопоказан, — заявил Руди.

— Эх, ребята, и ничего-то вы не понимаете, — сказал я.

— Где уж нам разобраться в твоих высоких мыслях, — насмешливо подтвердила Ани.

— Ладно, еще по бокалу пива, — предложил Руди. — За твою удачу в Мюнхене.

Мюнхен… Какой он? И что меня там ждет? Один. Без друзей. Наверное, на первых порах нелегко придется. Но почему один? А Бухман? А сотни комсомольцев, вместе с которыми придется жить и работать? Кажется, меня поставят к револьверному станку. На предприятии довольно сильное влияние нацистов. Лицом к лицу. То, чего ты хотел, Митька Муромцев.

— Давайте пройдемся, — предложила Ани, когда мы вышли из ресторана.

Взявшись под руки, мы неторопливо брели по Фридрихштрассе. Когда добрались до Люстгартена, сумерки заметно сгустились, и вся площадь на короткие минуты погрузилась в призрачное темно-малиновое марево.

— Какой странный закат, — сказала Ани, вздрогнув, как от озноба.

— Это еще что! Вот если бы ты приехала в Ворошиловлагерь. Там действительно необыкновенные закаты, — тотчас же возразил Руди.

Я посмотрел на небо. Ани права. Действительно, какой-то странный закат!

Из-за острокрыших, обугленных наступающей ночью громад, стеснивших со всех сторон площадь, на мутно-малиновое, уже не горящее, а как бы дотлевающее закатное небо надвигались, наползали, набегали очень низкие и плотные тучи. Грязно-коричневые, чуть подсвеченные снизу глухим красным светом, точно в кровавых оборках, они проплывали над черным куполом собора и, словно зацепившись за шпиль кирки святой Марии, застывали над Люстгартеном.

— Со всех сторон обкладывают Берлин, — сказал я. — Как медведя.

— Так оно и есть, — беззаботно согласился Руди. — Ведь герб-то Берлина — медведь!

— Откуда ветер? — спросил я.

— Сейчас выясним.

Руди остановился, облизнул указательный палец и поднял его вверх.

— Ветер — южный, — торжественно возгласил он.

— Из Мюнхена, — пробормотал я.

— Что? Что? — не расслышал Руди.

Я почувствовал, как пальцы Ани сжали мой локоть.

— Почему ты вспомнил Мюнхен? — спросила она.

— Да так просто. Подумал: сегодня здесь, завтра уже там. Забавно получается.

— Ну и врешь, — сердито, и грустно сказала Ани. — Тебя тоже встревожил закат.

— Сплошная мистика, сестренка, — захохотал Руди.

— Конечно, мистика, — согласился я.

Мы шли по площади, пустынной и гулкой, и коричневый омнибус, сверкнув желтыми глазищами, подобрал на остановке одинокого пассажира и прошуршал мимо нас. На буром фасаде зажглось одно-единственное окно, а древняя кирка казалась силуэтом, вырезанным из тускло-черной бумаги, и вокруг стало так темно, что я с трудом разглядел стрелки на часах ратуши. Они показывали двадцать минут девятого.

Значит, мне оставалось пробыть в Берлине чуть больше двенадцати часов.

— И дались тебе эти баварцы, — вдруг взорвался Руди. — Бросаешь работу в Киндербюро, бросаешь своих хороших друзей. Неужели тебе так хочется черного мюнхенского пива? Право, Даниэль, оставайся с нами!

Он обхватил меня за плечи, заглянул в лицо и повторил:

— Ну, оставайся с нами.

— Двенадцать часов, — сказал я, отвечая не столько Руди, сколько собственным мыслям, беспокойным, призывным и только чуть-чуть грустным. — Еще целых двенадцать часов до отхода поезда…

Военком сидел за большим столом из темного дуба. Сидел столь прочно и неподвижно, что казался естественным его продолжением — кентавр, попирающий паркет двумя неимоверно тяжелыми резными тумбами. И деталью топорной резьбы стола казалась рука военкома, широкая и толстопалая, коричневая от загара, лежащая на красном ворсистом сукне. Запястье перехватывал ремешок ручных часов, должно быть переделанных из карманных, еще отцовских. Они тикали басовито, на всю комнату, отчетливо выговаривая: «Нет, нет, нет…»

Военком тоже сказал «нет», сказал таким решительным тоном, что не оставалось буквально никаких лазеек, чтобы обойти или просочиться сквозь это слово, непроницаемое, как чугунная заслонка. И всё же Муромцев продолжал стоять перед столом — военком так и не предложил ему сесть, — неестественно выпрямившись, держа злополучную трость с серебряной ручкой в отставленной руке, словно алебарду по команде «на караул». Он произносил горячую, взволнованную речь, которая должна была растопить сердце этого темнолицего истукана, если только оно тоже не было деревянным. Он убеждал старого вояку с облупившимся орденом боевого Красного Знамени на гимнастерке, что только возраст помешал ему, Муромцеву, стать бойцом гражданской, в те славные романтические годы, когда сам военком с синими «разводами» на шинели проверял тяжесть руки своей в сумасшедшей рубке с кавалеристами Мамонтова. А теперь? Неужели подполковник не понимает, что наступил наконец и его, Муромцева, час?