Обгоняя тяжело нагруженные составы, зловещие слухи, словно на курьерском, прибывали в Пензу и бередили уже изрядно травмированное сознание эвакуированных.

Зашел в отдел заслуженный артист Анатолий Горюнов. Несколько лет назад Дмитрий видел его в роли Селестена в «Интервенции». Веселый, неунывающий острослов. Он и сейчас пытался скрыть терзавшую его тревогу. Даже шутил. Но глаза не смеялись. В них застыло недоумение. Рассказал, что догоняет свой театр, что в Москве спокойно, но на улицах появились надолбы, противотанковые ежи, противопехотные заграждения. Почти каждую ночь объявляются воздушные тревоги.

— Вы слышали, наверное, товарищи, и о нашем огромном несчастье, — говорил Горюнов и поводил, будто от озноба, своими массивными плечами. — Бомба попала в здание театра. Погиб Куза. Он дежурил на крыше.

А спустя несколько дней все словно бы повторилось. Только теперь центром внимания стал не Горюнов, а народный артист республики Зускин.

Он появился в отделе рано утром и, дождавшись прихода «начальства», постучал в дверь кабинета.

— Войдите, — хмуро буркнул Королев. — И кого это в такую рань принесло!

— Здравствуйте, коллеги. Моя фамилия Зускин. И у меня к вам громаднейшая просьба.

Подозревая, что Зускин слышал его воркотню, Константин Васильевич с несвойственной ему суетливостью встал навстречу, усадил знаменитость на стул и заверил, что всё будет сделано, если только это не выше сил отдела по делам искусств.

— Билет железнодорожный не могу достать, — растерянно сказал Зускин. — Обещали мне, а на поверку — пустой номер. Я, товарищи, в вашу Пензу за дочкой заехал. Тут она у родственников гостила…

— А дочка-то у вас большая? — спросил Королев.

Лицо Зускина посветлело и стало еще более добрым. Он кивнул на окно:

— Да вот бегает… Что ей-то, стрекозе, до наших тревог!

Девочка лет семи-восьми, в красненьком платьице и с пышным бантом, старательно прыгала на одной ножке, преодолевая воображаемые классы.

— Да, играет, — тихо сказал Королев. — А по поводу вашей просьбы… Это по твоему, Дмитрий Иванович, ведомству. Достанешь броню?

— Сейчас позвоню полковнику Синицыну. А нет, так в обкоме.

Зускин вскочил и мягкими, теплыми ладонями сжал руку Дмитрия.

— По гроб жизни должником вашим буду, товарищ…

— Муромцев… А ведь мы по Москве знакомы. Помните, в редакции «Интернациональной»… И вы, и Михоэлс тогда были.

— Да, да… Припоминаю… Ну как же, как же! С вами, кажется, и Бехер был… — И как собрату по несчастью: — Когда же вас из Москвы эвакуировали?

— Я не эвакуирован. Но это длинная история, — сказал Дмитрий и потянулся к телефону. — Сейчас попытаемся… Пожалуйста, соедините с полковником Синицыным… Это из отдела по делам искусств… Да, Муромцев… — И поговорив по телефону: — Вот и всё. Броня будет, завтра уедете. Я сейчас за ней сбегаю…

— Ну, милый вы мой, зачем же, скажите только куда, и я сам…

— Мне это проще и быстрее. Вы покамест пообедайте в нашей столовке…

Исчез и Зускин с пензенского горизонта.

Волна за волной накатывались на Пензу тревожные слухи. И каждая новая волна была выше предыдущей. Кровопролитное сражение под Москвой не утихало, и чаша весов медленно, очень медленно склонялась в сторону наступающих гитлеровских армий.

Как-то Королев угрюмо пошутил:

— Две яркие звезды промелькнули на нашем небосводе… Ну, у них свои орбиты! А вот не станут ли исчезать теперь и наши скромные звездочки… Как твое мнение, Дмитрий Иванович?

Около шести вечера Гира зашел в отдел.

Дмитрий сидел в кабинете Королева и раздраженно правил свою «Партизанку», написанную для оборонного театра миниатюр. Уже напечатанная на машинке, она воспринималась как текст, сочиненный не самим Дмитрием, а каким-то другим человеком. Перепечатанный текст помогал Дмитрию превращаться в редактора собственных мыслей и оценивать написанное как бы со стороны, взглядом постороннего, и, следовательно, довольно объективно. «Вот так фразочка!..», «И что за осел мог такое написать?» Иногда, правда очень редко, некоторые эпизоды вызывали радостное удовлетворение, даже изумление: «А ведь неплохо получилось. Ей-богу, здорово!» Но уже следующие строчки выворачивались стертыми штампами, являя собой вопиющее несоответствие между задуманным и его воплощением. И Дмитрий яростно тыкал в чернильницу перо и жирно зачеркивал стыдные строчки. «Бездарность! И чего суешься?» — шептал он, скручивая очередную сигаретку из немыслимого самосада и стреляя короткими выдыхами в потолок, под которым пошевеливалась уже довольно плотная, синеватая мантия табачного дыма.

Гира закашлялся, вытащил большой белый платок и вытер выступившие слезы.

— Однако ты накурил! Дышать невозможно, невозможно… Может, все-таки открыть окно?

— А? Какое окно? Здравствуй, Людас. К чертям всё это! — Дмитрий резко отодвинул от себя рукопись и загасил в пепельнице недокуренную самокрутку. — Садись. Я сейчас открою окно. Ты прав. Я, кажется, переусердствовал.

Распахнулось окно, и подпотолочное чудище, выбросив щупальца, неторопливо поползло наружу.

— Ты пойдешь со мной на Гоголевскую? — спросил Гира.

— Постой! — Дмитрий потер ладонью глаза и лоб, изгоняя «Партизанку». — А что произойдет на Гоголевской улице?

— Ты чем-то расстроен, Митя? Ну скажи, скажи мне, что у тебя случилось? Ты забыл, что сегодня мы будем читать свои новые стихи. Товарищ Антанас, и товарищ Корсакас, и я… В семь часов.

— Да нет, собственно, все в порядке… Я тут написал одну штуку для Бегака, ну и стал перечитывать…

— И недоволен?

— Просто ужасно. Годится только на растопку.

Гира неожиданно засмеялся. Закинув голову назад и немного набок и целясь в Дмитрия двойным острием своей бородки, заклохтал, выкрикивая в промежутках:

— Всегда так… всегда… всегда…

Очень заразительно хохочет Людас Константинович. Всё лицо у него смеется: рот, щеки, бородка, брови и, главное, глаза, светло-голубые сияющие глаза… И Дмитрий не выдержал, тоже засмеялся, хотя было ему совсем не до смеха.

— Вот и хорошо, вот и хорошо! Можешь смеяться — значит, все поправится. — И вновь вытирая слезы: — А что ты, Дмитрий, написал?

Муромцев покосился на рукопись.

— Пробовал драму. В одном действии. Старуху партизанку делал с расчетом на Уварову. Но, кажется, ничего не получилось!

— Дай-ка я прочту, — попросил Гира. — У нас еще есть время.

— Говорю тебе, не получилось!

— А я всё-таки прочту. И если не удалось, скажу тебе прямо. Мы же и товарищи по профессии, и друзья. Должны, должны помогать друг другу. Я видел твоих «Завоевателей», и мне очень понравилось, и Брониславе Игнатьевне тоже понравилось.

— Ну прочти, — нерешительно сказал Муромцев и протянул рукопись Гире.

Пока Людас Константинович читал, а делал он это на удивление быстро, далеко отставляя от себя страницы и роняя их на колени, Дмитрий стоял перед открытым окном, не поворачиваясь, чтобы не подглядывать за выражением лица своего друга.

Площадь перед театром наливалась красным, как спелеющее яблоко. Приближался вечер, и, хотя воздух был по-летнему тепел и прозрачен, осень тихо шелестела желтыми листьями, сорванными с деревьев сквера. Или то шелестели страницы под нетерпеливыми пальцами Гиры?

Да, вот и осень уже, а война всё набирает силу. Что-то реже приходят письма от Залесских, что-то в них недоговаривается, успокаивают нас, утешают… А Тася, прочитав и перечитав ленинградское письмо, тревожится еще больше и спрашивает меня взглядом: что же будет с отцом и мамой и чем можно им помочь? Чем, когда из Ленинграда, если верить слухам, уже нет выезда! Значит, он окружен?! Он — в блокаде? Чепуха! Кто-то заинтересован в распространении панических слухов. Ни Москвы, ни Ленинграда им не взять!

Голос Гиры вырвал Дмитрия из круга тревожных дум:

— Вот и прочитал. Пьеса — ничего себе. Поверь моему чутью. И будут смотреть… Будут… Скажи, ты долго ее писал?