Она достала несколько листков всё той же плотной темно-голубой бумаги, которой Муромцев, ограбив театр, снабдил литовских писателей.

Дмитрий сел рядом и стал записывать.

— Последнее стихотворение о птицах-братьях. Есть такие птицы. Не ястребы, а другие. Помните у Горького?

— Сокол?

— Да, да, «Соколы-братья». Но так будет не совсем точно. Лучше маленькие соколы, нет не птенцы, а совсем еще молодые… Как это по-русски?

— Наверное, соколята.

— Соколята! О, это лучше, гораздо лучше. — Она даже хлопнула в ладоши. — «Соколята-братья» — так называется это стихотворение. Ну, в первом четверостишии — мой вопрос: где они, братья-соколята, где?

И Дмитрий написал на восьмушке темно-голубой бумаги:

Когда подстрочник был написан, они прочли его вновь и внесли исправления.

— Я думаю, что мы сделали очень точный перевод, — сказала Саломея. — Жаль, что вы, Дмитрий, не поэт. Хотя кому нужно их сейчас печатать?

— Опять неверный тон! Вы же сами говорите здесь: «Я иду за вами, братья, иду вольными тропами, партизанскими дорогами, рядом со смертью». Ведь так?

— Да, так. Смысл правильный.

— Значит, вы вновь на пути борьбы! Как обрадуются все литовцы, услышав ваш голос.

— А они его услышат?

— Ну конечно! Представляете… Снечкус, Палецкис, Гедвилас… Они же сделают всё, чтобы ваш голос зазвучал над всей нашей страной.

Саломея уронила руки на колени и опять тихо вздохнула:

— Спасибо за вашу веру, Дмитрий. А теперь будем пить чай.

— Подождите. Я хочу взять эти переводы на память. Можно?

Она кивнула головой.

— И очень прошу вас подписать их.

Саломея легонько засмеялась.

— Ну, если вы хотите… — И на всех трех восьмушках голубой бумаги поставила свое имя: «Саломея Нерис. 1941. Пенза».

— Эй, эй, Митя!.. Дмитрий Иванович… — И пулеметный стук в оконное стекло.

— Это Гира… Что случилось?

Накинув на плечи телогрейку, Муромцев нырнул в морозный воздух и отодвинул жгущую пальцы щеколду. В распахнутую калитку стремительно проскочил Гира. За ним, куда более медленно, вошла плотная закутанная фигура женщины. Ого! И Бронислава Игнатьевна…

— Слушай, Митя… Слушай… Новость… Такая новость…

— Заходите в хату, друзья.

С порога двери Людас Константинович ликующе завопил:

— Фашистская свинья получила удар в самое рыло!

— Что такое! Какая свинья?

— Мы с Людасом вышли на дежурство… — неторопливо начала Бронислава Игнатьевна.

— Подожди, мамочка, подожди… Ты не так скажешь… Их разгромили под Москвой… Вдребезги разгромили… Они бегут, а мы их преследуем. На пятках у них сидим, на пятках…

— Людас! Не торопись… Так вот мы с Людасом вышли на дежурство. Одного его я никогда не отпускаю. Отморозит нос или щеку и не заметит… И вот, когда мы дошли до углового дома, оттуда выскакивает человек и кричит… Очень он мне показался странным: без шапки, рубаха на груди распахнута и, кажется, в ночных туфлях. А на улице такой мороз! У нас нет градусника, но…

— И не так, Броничка, вовсе не так! Он сперва не кричал, а только оглядывался. А когда нас увидел, то действительно стал кричать…

— О чем? — спросил Дмитрий, весь напрягшийся, уже поверивший, что наконец произошло то самое, что должно было произойти, но всё еще, по привычке, укрощающий свои чувства.

Людас Константинович, в длинном пальто с поднятым воротником и в маленькой шапке-ушанке из серой бумазеи, с изморозью в бороде и на бровях и красным, как помидор, лицом, стоял посреди комнаты и не мог совладать с потоком слов, клокотавших в горле. Веселый-превеселый Дед Мороз, принесший детишкам мешок с сюрпризами.

Бронислава Игнатьевна, накрутившая под пальто и поверх пальто всё теплое, чем располагала, не совсем отвечала представлению о Снегурочке.

Из разных углов комнаты на них нетерпеливо смотрели чуть побледневшая Тася и Софья Александровна, почему-то схватившая эмалированный чайник.

— О чем? — повторил свой вопрос Дмитрий.

— У него радио. Он слышал последнюю сводку. Немцев размолотили как сноп овса.

— В театр. Сейчас же в театр! — крикнул Дмитрий и стал одеваться.

— Да, да, пойдем в театр. — Тася бросилась к вешалке и сорвала свой полушубочек.

— И я с вами, — сказал Гира. — Можно бы в наше постпредство, но далеко, далеко…

— Ты думаешь, Людас, что я останусь одна? Так нет же, я тоже пойду в театр, — решительно сказала Бронислава Игнатьевна.

— А я приготовлю вам чай, — пообещала мать Дмитрия и встряхнула чайник. — Поставлю его на керосинку… Господи, какая радость!

Торопливо вышли на улицу. Ночь была мутно-сизой от мороза внизу и очень прозрачной сверху. На безоблачном небе белел ломоть луны и остро посверкивали звезды. Вокруг всё потрескивало и позванивало, точно ночь надела на себя множество колокольчиков из хрусталя.

Шли очень быстро, и уже через несколько минут перед ними возникла громада театра. Но в замаскированных окнах внутренних помещений проступали золотистые ниточки света. А к служебному, боковому входу всё шли и шли размытые морозом и туманом и потому неузнаваемые люди.

В артистическое фойе уже собралась куча народу. Актеры драматического театра, эстрадники, Вазерский и Харитонова с целой свитой и весь оборонный театр миниатюр во главе с Евгением Александровичем Бегаком.

Поблескивали стекла очков на квадратном лице Королева.

Горячилась Нацкая, секретарь партийной организации театра.

В центре фойе рабочие выдвигали длинный стол, уже покрытый чем-то красным…

Входная дверь на тугой пружине выстреливала чуть не каждую секунду, и из голубоватого морозного облака возникали всё новые фигуры актеров, певцов и обслуживающего персонала. А было уже за полночь, и в театре, кроме пожарного, ночной сторожихи и проживающей в нем семьи Треплева, никому быть не полагалось.

— Так ты сам слышал?

— Левитана-то? Да вот, как тебя сейчас.

— Разбили?

— Полностью! Введены свежие резервы!

— Сколько дивизий?

— О твердыню московскую, как о скалу!

— Радость-то, радость, товарищи, какая!

Дмитрий подошел к Королеву:

— Ты тоже слышал сводку? Верно, что полная наша победа?

— Только самый кончик… Но всё равно. Большая победа. Тут сводку кто-то записал. Кажется, Нелли Карловна. Смотри, Дмитрий Иванович, а народ-то всё подходит. Сейчас митинг проведем.

Пришел Сологуб и авторитетно разъяснил всем желающим его послушать значение фактора внезапности: немец-то взял наших за горло, душит и думает, что уже и дух вон… Ан нет… Мы ему под микитки, под самое дыхало и врезали. Неожиданно! Ну, он и скис. В общем, Сологуб сел на своего любимого коня.

Тут появился Треплев. Пальто внакидку, белейшая рубашка, галстук. Вид словно на юбилейном торжестве. С ним, конечно, и Кира, и Нелли Карловна, тоже при параде. Взмахнул Авраам Давыдович рукой — в пальцах зажат листик бумаги — и ясным, высоким голосом известил:

— Вот она, сводка Совинформбюро, товарищи! Записана со стенографической точностью. Слу-шай-те! — И в наступившую огромную, удивительную тишину как бы впаял слова, час назад прозвучавшие над всей воюющей страной, над всем миром: «…в итоге за время с 16 ноября по 10 декабря сего года захвачено и уничтожено, без учета действий авиации: танков — 1434, автомашин — 5416, орудий — 575…» Потери немцев убитыми — свыше 85 тысяч человек… Противник выбит из ряда населенных пунктов… Противник отступает на всем участке фронта… Советские войска преследуют отступающего врага и наносят ему всё новые и новые удары… — И совсем просто кончил, уже от себя: — Битва под Москвой выиграна, товарищи!