Мобилизовав все свои познания в немецком языке, Муромцев пролепетал:

— Фиртен.

Толстый указательный палец Тельмана надавил кнопку, лифт вздрогнул и неторопливо пополз вверх. Беседа продолжалась. Тельман сказал какую-то довольно длинную фразу по-немецки, Муромцев ни слова не понял, но, показав на свой кимовский значок, уверенно заявил:

— Найн. Их бин комсомолец из Ростова-на-Дону.

Тельман изумленно посмотрел на Муромцева, но тут же одобрительно кивнул головой и сам перешел на русский:

— О! Ростоф… Ошень карашо.

Тогда Муромцев понял, что сморозил какую-то несусветную глупость, покраснел и дал себе слово как следует налечь на немецкий язык. А Тельман улыбнулся и похлопал его по плечу.

Ладонь у Тельмана была широкая и тяжелая. Я тоже улыбнулся, и мы вместе вышли на четвертом этаже. Только Тельман и Леов вошли в дверь налево, а передо мной направо открылся длинный и узкий коридор.

За многочисленными дверями цокотали машинки, слышался смех и приглушенные восклицания. Я не знал, в какую дверь нужно войти, чтобы попасть в Лазарю Шацкину. Дверей было ужасно много, а надписи на них сделаны на немецком языке.

Но тут мне здо́рово повезло. Из глубины коридора мне навстречу шел коренастый невысокий крепыш с удивительно смуглым, почти коричневым лицом и сверкающими, как антрацит, глазами. И хотя на нем была наша юнгштурмовка, решил, что это либо араб, либо турок.

— Либен геноссе, — начал я. — Ихь, ихь…

Турок остановился и с явным интересом посмотрел на меня.

— Битте… Ихь… Михь… — продолжал я извлекать откуда-то из гортани звуки, которые, как мне казалось, могли сойти за приличную немецкую речь.

— Практикуешься, парень, — то ли одобрительно, то ли иронически сказал человек, принятый мною за турка. — А по какой надобности ты сюда забрался?

Он говорил по-русски совсем чисто, только с каким-то гортанным акцентом.

— Мне нужен товарищ Шацкин… А я думал, что ты из-за рубежа.

— Тебе изменила твоя проницательность. Меня зовут Амо Вартанян.

Он протянул маленькую коричневую руку. Я назвал себя и объяснил Вартаняну, зачем мне нужен Шацкин.

— Вот и отлично. Значит, будем работать вместе. Ты играешь на бильярде?

— Нет, не умею. Но я занимаюсь боксом. Уже третий год. Понимаешь, это может пригодиться, когда меня пошлют на подпольную работу.

— Хук в подбородок империализму! Апперкот в солнечное сплетение социал-предателям! Очень эффективная форма международной работы, — расхохотался Вартанян. — А в бильярд я тебя всё-таки научу играть.

— Ладно, научи, — согласился я.

Потом он показал мне, как пройти к Шацкину, и приветственно помахал рукой.

Я вошел в крошечную клетушку. За столом, приставленным к стене, сидел человек в голубой рубашке и сосредоточенно рассматривал какие-то бумаги.

— Товарищ Шацкин?

— Нет, Зусманович.

Он быстро повернулся и взглянул на меня голубыми, чуть выпуклыми глазами:

— Я секретарь русской делегации. Ты к Лазарю? Муромцев? Он тебя ждет.

Кабинет Шацкина, кажется, был еще меньше комнаты секретаря делегации ВЛКСМ. Между большим дубовым столом и дверью едва умещался венский стул. Шацкин предложил мне сесть.

Я сел и, наверное, целую минуту молча таращил на него глаза. Ведь до этого мне не приходилось видеть Лазаря. Знал его только по докладам на съездах, по книгам и статьям в «Юном коммунисте» и «КИМе». Имя его, как имена Оскара Рывкина и Петра Смородина, звучало уже как легенда.

И вот я буду сейчас говорить с ним. Что-то пересохло в горле. Хорошо бы глотнуть газированной воды. Даже той самой — тепловатой… Никак не могу выдавить из себя слова…

Шацкин сидит напротив, у него бледное, продолговатое лицо, высокий лоб с залысинами, темно-каштановые волосы и внимательные, немного насмешливые глаза. Один глаз серо-зеленый — пронзительный, другой карий, грустный.

Он стал большевиком еще до Октябрьской революции — в мае 1917 года. Ему тогда исполнилось всего пятнадцать лет, но партия доверила юноше, почти подростку, руководство коммунистической молодежью Москвы. Он встречался с Лениным, советовался с Владимиром Ильичем по всем важнейшим вопросам юношеского движения, а осенью 1919 года, ежечасно рискуя жизнью, пробрался через многие, пылающие огнем войны границы в Берлин, где в нелегальных условиях был созван Международный конгресс коммунистической молодежи, заложивший основу КИМа. Говорят, что ему пришлось тогда гримироваться, переодеваться и даже отстреливаться от немецких пограничников и полицейских.

— Почему ты решил пойти на международную работу? Что тебя в ней интересует?

От некоторых ребят я слышал, что Шацкин крепко заражен «вождизмом», будто бы барственно надменен в обхождении, так как считает себя самым умным, самым развитым. Его даже называют «комсомольским Плехановым». Но на меня он смотрит открыто, дружелюбно, как бы вызывая на хороший обстоятельный разговор. И я наконец обретаю голос.

— …Я несколько раз встречался с зарубежными пионерами… К нам приезжали из Франции, из Германии, из Англии… А недавно в Ростове был расчудесный такой парень Антонио Мартини. Конечно, это не настоящее его имя. Ведь он работает в глубочайшем подполье! Вот они мне и рассказывали о своей жизни и борьбе. И мне очень хочется помочь им. Пусть будет трудно, немыслимо трудно… Я не испугаюсь. Я выдержу!

— Очевидно, ты рассчитываешь, что мы незамедлительно пошлем тебя в Милан или Геную в роли потрясателя основ фашистского режима? Так сказать, для участия в решающей схватке с чернорубашечниками?

— Я вышел из пионерского возраста, Лазарь, так что-ты это напрасно. Я тоже понимаю шутки.

— Не сомневаюсь. Тарханов говорил, что ты неисправимый романтик, а в вооружении революционера романтика должна сочетаться с трезвым расчетом и глубоким пониманием обстановки. Впрочем, хорошая шутка тоже не помешает!

Упоминание о Тарханове меня подбадривает. Оскар руководил русской делегацией как раз в ту пору, когда Шацкин не работал в ИК КИМе. Вернувшись после измены Чан Кай-ши из Китая, Тарханов поступил в Институт красной профессуры. Я его еще не видел, хотя писал ему из Ростова, что очень хочу пойти на кимовскую работу и что похоже на то, будто мечта моя осуществится. И вот, оказывается, Тарханов говорил обо мне…

— А в общем, Оскар очень ратовал за тебя. Говорил, что ты массовик по натуре и умеешь зажигать в сердцах ребят священный огонь. Не вздумай задирать нос, Муромцев. Речь шла о юных пионерах.

Вошел высокий, уже грузнеющий человек с поредевшими на макушке волосами и с ласковыми темными глазами. Про такие глаза у девушек говорят, что они как спелые вишни. Я сразу же угадал в вошедшем украинца. Но он заговорил с Шацкиным по-немецки, взглянул на меня, подал руку и…

— Познакомься, Муромцев. Это товарищ Рихард Шюллер, секретарь исполкома, — сказал Лазарь.

Я пожал руку Шюллеру и невольно рассмеялся.

— Чем это он тебя так рассмешил? — недоуменно спросил Шацкин.

Я сказал, что пять минут назад принял Вартаняна за турка, а теперь вот Шюллера — за украинца в что вообще здесь всё наоборот и сразу не разберешься.

— Постепенно привыкнешь, — обнадежил Шацкин.

А Шюллер вдруг подбоченился, откинул голову назад и лихо притопнул каблуком.

— Чем я ни… один момент! Как это говорится… Ни па-ру-бок, — проскандировал он по-русски и потом, проведя ладонью по голове: — О! Где мои буйные кудри, Лазарь?!

Шацкин тоже улыбнулся:

— Прости, пожалуйста, Муромцев. На минуту прервем наш разговор.

Он взял со стола какой-то тощий иностранный журнал и раскрыл его на странице, испещренной жирными восклицательными и вопросительными знаками. Заговорил с Шюллером по-немецки. Тот наклонился над раскрытым журналом, нахмурился, но тут же усмехнулся и, как я понял, послал кого-то к черту — «цум тойфель!».

— Э, да ты же не понимаешь по-немецки, — спохватился Лазарь. — А это и для тебя должно представлять интерес. Речь идет о СИМе.

— Социалистический Интернационал Молодежи?