— Ага, прибыли! — сказал он мне, пожимая руку. — Теперь все в сборе. Познакомьтесь… — Он кивнул в сторону пожилого. — Директор академических театров товарищ Бухштейн. — Дотронулся пальцами до плеча рыжебородого шкипера: — Гавриил Николаевич Попов — наш композитор. А это, — он подхватил меня под локоть и довольно крепко сжал его, — товарищ Муромцев — автор либретто. Прошу к столу, друзья. Зинаида Николаевна угостит нас отличным тортом.

Появилась Зинаида Райх. Великолепная, красивая, приветливая. Вспоминала Одессу, расспрашивала о Тасе и, узнав, что мы поженились, позвонила и попросила принести бутылку шампанского. А я мысленно решал, но никак не мог решить ребус, предложенный мне Всеволодом Эмильевичем. Никогда в жизни никаких либретто я не сочинял. А тут вдруг — автор либретто. Меня терзало любопытство, но Мейерхольд помалкивал, и его лицо, одинаково заостренное и в профиль и анфас, застыло в лукавой значительности. Вслушиваясь в разговоры об опере, которую будет ставить Мейерхольд, разговоры деловые и совершенно конкретные, я чувствовал себя форменным идиотом и на вопросы, ко мне обращенные, отвечал мычанием или кивком головы. Когда я закончу либретто? Буду ли знакомить с ним композитора по актам или целиком? Готова ли творческая заявка, согласно которой Бухштейн заключит со мной авансовый договор? Когда мы с Поповым поедем в Москву для встречи с Всеволодом Эмильевичем? Я хватил еще один бокал шампанского, но прояснения мозгов так и не наступило. История эта всего больше походила на колоссальный розыгрыш, но у директора академических театров лицо, как у отца-инквизитора, и он даже ни разу не усмехнулся. Когда обо всем было договорено (за меня говорил «да» Мейерхольд), Бухштейн и Попов распрощались. Меня же Всеволод Эмильевич попросил остаться.

— А вы молодец, — сказал он мне, и довольная улыбка скользнула по его тонким, высокомерным губам. — Не задали мне ни одного ненужного вопроса. Но теперь перестаньте смотреть на меня, как на крокодила, собирающегося полакомиться комсомольским журналистом… Я прочел вашу книжечку и решил, что на ее материале можно сделать оперу. Совсем по-новому. Наперекор вековым традициям. А потому и либретто надлежит писать вам, а не поднаторевшему ремесленнику. Зина, отрежь Муромцеву кусок торта. Вы, конечно, пишете стихи и читаете их лунными ночами своей избраннице? Кстати, Тася очень мила, и мы с Зинаидой Николаевной искренне за вас рады.

— Но я не пишу стихов, Всеволод Эмильевич. Никогда не пробовал.

— Вы меня радуете, молодой человек. Я боялся, что вы опишете трагическую историю этих чернокожих мальчиков скверным пятистопным ямбом.

— Но я и либретто никогда не писал. И не имею понятия, как его надо писать.

— В этом-то и состоит весь фокус. Напишите как сможете. Так, как вам покажется. Никому не подражая и ни на кого не оглядываясь. Почему вы не едите торт? Зина, у нас, кажется, осталось шампанское? Условно опера будет называться… да, совсем просто — «Алабама». Вы согласны?

— Всеволод Эмильевич! — жалким голосом воскликнул я. — Честное слово, я не представляю, как взяться за такую штуку…

— Вы публицист? — спросил Мейерхольд и резанул меня серым холодом своего взгляда. — Вот и напишите либретто с публицистическим пафосом. Как прокурор. Как общественный обвинитель. Остальное сделаем я и Попов. Давайте чокнемся, Муромцев, и смело заключайте договор с Бухштейном.

И я написал либретто оперы «Алабама». Правда, с помощью своего отца. Он приехал из Тулы как раз в дни, когда я потел над непривычной работой. Разве можно петь прозой, думал я. И целая толпа добрых моих знакомых — Альфред и Герман, Демон и Мизгирь, Руслан и Фауст — по очереди солировали в оба моих уха: «нет», «нет», нет».

— Что тебя затрудняет? — спросил отец. Я объяснил.

— Но это же элементарно просто, — сказал он. — Возьмем любую фразу… Ну, что тут у тебя написано?

— Ярмарка в Скотсборо. Всякие развлечения. Зазывала кричит: «Сюда, джентльмены, сюда! Вам покажут настоящую русалку с рыжей бородой. И всего за пять центов».

Отец с минуту подумал.

— Пиши так, — сказал он столь же категорично, как говорил пациенту — «этот зуб надо вырвать». «А вот русалку с бородою рыжей я за пять центов всем вам покажу». Уяснил? Такую фразу уже можно спеть.

— Но это же совсем под Васисуалия Лоханкина, — попробовал возразить я.

— Возможно, — небрежно сказал отец. — Но ведь именно так пишутся белые стихи. Вспомни Тургенева.

— Но у него же стихотворения в прозе, папа!

Однако отца нелегко было сбить с позиций.

— Не важно, что в прозе, а то, что в стихотворении, — назидательно сказал он, расправляя надушенную «Шипром» бородку. — Что там у тебя дальше?

В конце концов я написал либретто, ухитрившись протиснуться между Лоханкиным и Иваном Сергеевичем Тургеневым. И что самое удивительное — оно было одобрено Мейерхольдом и принято дирекцией Мариинского театра. Так что не по моей вине, а лишь потому, что в самый последний момент, когда Гавриил Попов уже писал музыку, Всеволод Эмильевич рассорился с Бухштейном и с кем-то еще, «Алабама» не потрясла воображение и слух ленинградских любителей оперного искусства.

…Да, всё складывалось тогда на редкость удачно. Великий новатор, Бонапарт среди режиссеров, чуть не произвел Дмитрия в своего маршала, а театр, в великолепие которого он робко вступал как благоговеющий зритель, едва не поставил имя Муромцева, как своего автора, где-то в ряду с Модестом Чайковским.

Но право же, Дмитрий не испытывал горечи, вспоминая сейчас, как бутерброд вырвался из рук и упал маслом вниз. Он был еще слишком молод для того, чтобы позволять своему прошлому хозяйничать и распоряжаться настоящим. Бог с ней, с этой «Алабамой», погибшей еще в зародыше! Одной посредственной оперой больше или меньше — не так уж важно. А вот то, что где-то в Пензе, в трудном военном году, он смог немного помочь молодому театру — сделал то, чего не могли сделать без него, — сочинил либретто для двух балетов и сегодня — премьера, доставляло и удовлетворение, и радость. Ведь сотни людей в военной форме смотрели спектакль.

Кончался рабочий день.

Разговаривая с посетителями, отвечая на телефонные звонки и подписывая всякого рода бумаги, Королев нет-нет да и поглядывал на лежащую перед ним телеграмму. Текст ее был короток:

Предельно ясно! Пензе поручено сформировать фронтовую бригаду. Первую! Что и говорить — задача почетная. Большому кораблю — большое плавание. Ведь за год войны в Пензе сосредоточилось немало зрелищных предприятий. И драматический театр, и опера, и музкомедия, театр миниатюр и госэстрада… Но вот где найти и дирижера, и режиссера, и балетмейстера, не срывая при этом работу театров? Увы, на этот самый трудный для Королева вопрос смазанные печатные буквы телеграммы дать ответа не могли.

Первым, кому Константин Васильевич показал телеграмму, был Белов. И конечно же, Евгений Николаевич сразу потребовал:

— Пошли меня, Константин Васильевич.

— Да ты спятил, Евгений Николаевич! На носу открытие сезона… Ты же теперь директор, а не только режиссер.

— Глупости! Есть Треплев, а с административными делами и Цветков справится. Ты же, Костя, знаешь, человек я легкий, когда нужно, могу и молниеносно ставить, не рассусоливать с экспозициями да экспликациями… К тому же — холост!

Но Королев был тверд и отказал Белову в самой категорической форме. Евгений Николаевич кровно обиделся, расфыркался и не пожелал даже поразмыслить — кого же во фронтовую бригаду включить.

— Если уж ты такой умный, — воскликнул он, сильно гнусавя, — сам и решай. Без моей консультации! — И вышел, громыхнув дверью.