«Ишь, какой скорый! — раздраженно думал Королев. — Театр побоку, и на фронт! Только-только всё стало налаживаться и с репертуаром, и с выполнением финансового плана, а ему в герои захотелось… А я что — рыжий? Сам бы не поехал? Уж как-нибудь с тамошней самодеятельностью поладил бы… Всё-таки немало в Доме народного творчества посидел… Да разве отпустят! Морщинин только головой покачает: мол, до чего додумался! А Муромцев с утра на велозаводе. Так и не приходил в отдел. Как что решать, так его и след простыл. Но кого всё-таки? Вазерский стар, трудно ему будет. О Школьникове и речи быть не может — ему и одной бомбы предостаточно. Ростовчане? Гм… гм… Попробуем переговорить… Ну, а режиссер? А балетмейстер? Не Залесскую же посылать. У нее ребенок маленький. Черт знает что получается… Вот вам и большой корабль!»

Наспех скрутив цигарку, Константин Васильевич вызвал Чарского. Едва тот появился в дверях тесного кабинетика — вальяжный, элегантный, с приятной улыбкой на устах, — Королев; лишь кивнув головой, хмуро сказал:

— Получал телеграмму от Храпченко. Поручают сформировать фронтовую бригаду… Да вы присаживайтесь… Вместе поломаем голову.

— Этак голов не напасешься, если по пустякам ломать их будем, — рассудительно заметил Николай Илларионович, удобно и надолго размещая себя на стуле. — Сейчас и подберем кандидатов. Ну, прежде всего — Наташа Аксельбант с лирическими песенками. Молода, обаятельна и так далее… Очень эффектна «женщина без костей». Ее номер смотрится. У малютки Лю одна слабость — может молотить языком двадцать пять часов в сутки. Впрочем, ее вполне заменит «король лезгинки»… Теперь по поводу кандидатуры чтеца…

Королев завороженно слушал. Атласный баритон бывшего опереточного простака — «хочешь конфетку с керосином?» — действовал как бром. Константин Васильевич, незаметно для себя, стал согласно кивать головой и протянул руку за карандашом. И вдруг опомнился.

— Да вы, собственно, о чем? — спросил он сердито.

— О фронтовой бригаде, Константин Васильевич… О чем же еще! — прожурчал Чарский.

— Хм… Читайте! — Королев пододвинул телеграмму.

— Вот так номер! — воскликнул Николай Илларионович и озадаченно поскреб затылок. — Откуда же такие кадры взять?

— О том и речь…

— Быть может, Бегак согласится?

— А что с его театром будет? Тут Белов просился. Раскричался, дверью хлопнул… Но он же теперь директор…

— А если Отрадина?

— Его в бригаду, а вас в Нижний Ломов. Так, что ли?

— Я-то, Константин Васильевич, только бывший простак… Ни режиссировать, ни тем более дирижировать мне богом не дано. Залесскую?

— У нее годовалый ребенок. Кто даст нам право отрывать мать от ребенка?

— Ах, черт возьми! И в самом деле… А с Вазерским толковали?

— Пятьдесят пять лет, Николай Илларионович. Не чересчур ли для работы во фронтовых условиях?

— На руках у нас мизер. Я пасую, — сказал Чарский.

— Не писать же Храпченко, что мы несостоятельны. Позора не оберешься!

— Подумать надо, Константин Васильевич. Крепенько подумать.

То же самое сказал Королеву Дмитрий, когда пришел с велозавода в отдел и застал начальника в полном расстройстве.

— Надо подумать. Давай отложим разговор на завтра.

— Рассчитываешь на внезапное озарение? Или во сне что-нибудь увидишь? — скептически осведомился Королев. — Валяй, конечно, но я уже всех наших деятелей по пальцам перебрал.

Дмитрий шел по Московской, и каждый второй встречный был в военной форме. И то, что в глубоком тылу, в городе, по существу ставшем перевалочным пунктом для новых соединений, формирующихся где-то на востоке, так много солдат и офицеров, подтверждало тревожные предположения, что и наше контрнаступление, после подмосковных успехов, не развивается так, как нам бы хотелось. Более того, судя по новому Воронежскому направлению, фашистам удалось опять вонзить стальной клин куда-то в предсердие России. И уже над Пензой в вечерние часы, правда на очень большой высоте, проплывают воздушные армады немецких бомбардировщиков в сопровождении юрких и злых «мессершмиттов». Впрочем, ни разу еще ни одна бомба не упала на Пензу. Только ящики, набитые листовками со стихотворным призывом к «пензенским матрешкам»: «Не бойтесь бомбежки, милые крошки!..» Досужие поделки какого-то пиита из эмигрантов! И уже нашелся кое-кто из эвакуированных, из породы не слишком отважных, кому и Пенза перестала казаться глубоким тылом. Незаметно покидали они насиженные места, бросали работу и дежурили на вокзале, чтобы проникнуть в один из составов, идущих на восток. А мы с Тасей договорились: драпать не станем. Уйдем партизанить. А маму с Таней еще успеем отправить… Люди ведь кругом, помогут. Наконец-то и нам поручили сформировать фронтовую бригаду… Казалось бы, вот то, что тебе нужно. Ан не тут-то было: понадобился режиссер, а не литератор. Но какие же варианты могу я предложить? Уже вся колода перетасована… Разве что ростовчане выручат.

Тася только взглянула на Дмитрия…

— Что ты нахохлился, Чиж? Неприятности?

— Да как будто бы наоборот. Почетное дело нам поручают. — И Дмитрий стал рассказывать о телеграмме Храпченко и о кандидатурах, которые возникали лишь затем, чтобы тут же отпасть. — Будь среди нас универсал, один в трех ипостасях, и всё!..

Тася внимательно посмотрела на Дмитрия грустным глазом, едва заметно прищурив веселый.

— А ты бы не хотел, чтобы я поехала? Только честно.

— Да что ты! — воскликнул Дмитрий. — И в голову не приходило… — Но тут же почувствовал, что слукавил. Когда после разговора с Королевым шел домой и очень торопился, чтобы увидеть Тасю и всё ей рассказать, в подсознании происходила медленная «подрывная» работа. Понимая, что ему самому не придется на этот раз побывать на фронте, Дмитрий жаждал пожаловаться на свою судьбу Тасе, веря, что она-то найдет какой-нибудь выход. Теперь он спрашивал себя — таких ли слов, которые услышал, ждал он от Таси — и, ужасаясь и недоумевая, вынужден был признаться — да, именно таких.

— Приходило, приходило! — сказала Тася. — Ты же не смог не вспомнить, что я и режиссер, и балетмейстер… Значит, не хватает только дирижера.

— Если рассуждать сугубо теоретически, то твоя кандидатура — одна из самых подходящих… Но хватит об этом. Давайте лучше обедать, а завтра мы с Королевым что-нибудь придумаем.

Софья Александровна осуждающе погромыхивала посудой.

— Завтра я скажу Королеву, что согласна ехать. И не мечи, пожалуйста, фальшивых молний… Я сделаю это не только для тебя, но и для себя.

— Несерьезный разговор, Тася… У тебя же балет, — слабо возразил Дмитрий.

Тася фыркнула:

— Вот это действительно несерьезно. Несколько девочек и прихрамывающий Коля Холодков… До моего приезда с таким балетом прекрасно управлялась Харитонова… Какие еще возражения?

Но тут на Тасю обрушилась Софья Александровна:

— Слушаю я вас, Тася-матушка, и ушам своим не верю. У вас же Танечка. Ей полтора годика только. Куда вам от нее!

— А как же другие женщины, Софья Александровна? Санитарки, летчицы, связистки… Вы что же думаете — все они бездетные?

— То летчицы, а вы, слава богу, балерина, — возразила Софья Александровна. — Можно уже суп наливать?

Дмитрий с нежностью и восхищением смотрел на свою жену. Тася поступила именно так, как ему бы хотелось. И теперь она не отступит, не сойдет со своих позиций, так как ей присуще и чувство ответственности за сказанное, и острое ощущение долга, который ей надлежит выполнить. И он не мог ее отговорить, так как это было бы ложью и притворством с его стороны. И Тася мгновенно поняла бы, что это только поза.

— Спасибо тебе, моя любимая, — сказал он. — Я знал, что ты можешь поступить только так.

— Вы, господа, оба, по-моему, сбрендили, — негодующе вмешалась Софья Александровна. — Тася прежде всего мать. Как можно с этим не считаться!

— У Митюши тоже двое детей, а он пошел на фронт добровольцем, — сказала Тася. — И всё время в самом пекле — на Пулковских высотах. А я буду ставить «русскую» и веселые скетчи где-нибудь далеко от переднего края. А Танюша… Что ж, — Тася легонько вздохнула, — вы ведь не откажетесь посмотреть за ней в мое отсутствие?