— А почему ты вспомнил Курасова? Нам стало известно, что он много лет скрывал свое социальное происхождение.

— Ну да. Вот он и застрелился. При мне.

— Как застрелился? — Мильчаков перегнулся через стол и сверлил меня глазами. — Откуда ты взял? Кто тебе сказал?

— Подошел к зеркалу, расстегнул рубаху и выстрелил из нагана в сердце. Только немного промахнулся.

Мильчаков вскочил с кресла, подбежал ко мне и сильно рванул за плечо:

— Где это было? Когда?

Я стал рассказывать. Саша ходил по кабинету, глубоко засунув руки в карманы, ходил так, будто с каждым моим словом росла тяжесть, навалившаяся на его плечи.

Один раз он сказал чуть слышно:

— А я ничего не знал.

Потом прервал меня коротким и жестким вопросом:

— Ты ему поверил? Ну и что предпринял?

Я пожал плечами. Что, в самом деле, я мог предпринять! Мне было очень жаль Андрея, и я знал, что он не солгал мне ни в одном слове. Но ведь я же не его партийный следователь. И от меня ничего не зависело.

— Не зависело! Не зависело! — закричал Мильчаков. — Откуда у тебя, молодого парня, такое возмутительное, просто преступное равнодушие к судьбе товарища! Если ты, коммунист, поверил другому коммунисту, попавшему в беду, то как же ты мог молчать? Курасов не счел возможным прийти ко мне. Ложный стыд, гордость или что-то еще. Но ты-то, Муромцев! Что помешало тебе позвонить мне, потребовать, да, да, именно потребовать, чтобы я вмешался!.. А ты спокойно прошел мимо и палец о палец не ударил, чтобы предотвратить такой нелепый конец!

Никогда еще не видел я Мильчакова таким возбужденным и гневным.

— Да он же не насмерть… Я же говорил тебе. Пуля прошла мимо сердца.

— В какой он больнице?

— У Склифосовского. Обязательно его сегодня навещу. И груш хороших куплю, — мямлил я.

Мильчаков рывком снял телефонную трубку, соединился с больницей и попросил позвать главного врача.

— К вам положили Андрея Курасова… Кто говорит? Секретарь Цекамола Мильчаков. Как его состояние?.. Что, что?.. На рассвете?..

Он всё еще держал в руках трубку, а его обычно мальчишески розовые щеки стали совсем белыми и дряблыми.

— Курасов умер сегодня на рассвете, — глухо сказал Мильчаков. — Сорвал незаметно повязки и истек кровью. Нет больше Андрея Курасова. — И, посмотрев на меня расширившимися и какими-то пустыми глазами, он добавил: — Вот, недосмотрели мы с тобой, Муромцев. Недосмотрели и потеряли человека. И никак это уже не поправить.

Слезы выступили у меня на глазах, и я заскрипел зубами, подумав, что не смогу уже снести душистые груши Курасову, не смогу ни сегодня, ни завтра, никогда.

— Вытри глаза и успокойся, — сказал Мильчаков.

Гонг. Третий раунд. Судья на ринге — бывший чемпион России Денисов-Никифоров. Мой противник — боксер первого разряда Шурыгин. Он высокий и худой. Прямо каланча какая-то! Шестьдесят семь килограммов костей и мышц.

Убирая с ринга табуретку, мой секундант-наставник Жорка шепчет: «Навяжи ему ближний бой. Обрабатывай корпус. Сбей дыхание и кончай крюком справа».

Разговорчики для бедных… Мне здорово досталось во втором раунде. Длиннющие руки Шурыгина действовали как рычаги. Прямой слева, еще раз, еще… Когда я, увлекшись атакой, открылся, Шурыгин сделал молниеносный «стоп», и я нарвался на его кулак.

Показалось, что это прямой и длинный дубовый сук. Конечно — нокдаун. Лишь на счете семь я поднялся. Только бы выстоять эти последние три минуты… Только бы найти защиту от его тяжелых летучих перчаток!

Привычно принимаю классическую стойку, выбросив чуть согнутую левую вперед и прикрывая правой подбородок и солнечное сплетение. Так учил меня Лусталло, считавший, что все эти низкие американские стойки — кокетство, и ничего больше.

Шурыгин бросается в атаку. Прямой левой. Не успеваю уйти, — непостижимо длинные у него ручищи, — и — бенц — весьма ощутимый удар в лицо. Ладно еще, что в скулу, а не в подбородок. Я вижу его белые трусы и белую, с красной каемкой, майку. В глаза… смотреть в глаза… Серые, небольшие, насмешливые… В них торжество победы. Посылает вперед левую… Не сильно. Я отклоняюсь, и тотчас же бьет его правая. Принял на перчатку. Опять прямой левой. Я отступаю. Больше некуда. Спина ощущает мягкий упругий канат. Загнан в угол. Перехожу в глухую защиту. Бенц… бенц… бенц. Того и гляди протаранит мою броню из двух раскрытых перчаток. Канат вдавливается в спину. Я пытаюсь взглянуть на Шурыгина из-под перчатки. И мгновенная расплата — хлесткий удар в глаз. Конец! Я в кругу скользких пляшущих перчаток. Их уже не две, а пять, восемь, десять. Несправедливо. Десять против двух… Голова гудит, как шмелиный рой. Нечем дышать. Бенц… бенц… А гонг молчит. Неужели не прошло трех минут? Чей-то истошный крик: «Бей его, Витюня!» И жеребячье ржанье. Витюня! Какой это еще Витюня? И почему этот самый Витюня бьет в меня, как в барабан? У меня тоже первый разряд и нокаутирующий удар справа. Погодим еще, Витюня! Я отталкиваюсь спиной от каната, делаю стремительный нырок под правое плечо Шурыгина. Ушел! Ну, берегись, Витюня! Сближаюсь и провожу апперкот правой в солнечное сплетение. Хороший, акцентированный удар. Шурыгин сгибается пополам. Теперь кроше левой. Получай, Витюня! Шатается, как пьяный, вытягивает вперед обе руки, чтобы остановить мой натиск. Нет, шалишь… Шаг вправо и… Гонг! Проклятый, неумолимый гонг. Неужели три минуты уже прошли?

Массивная фигура Денисова-Никифорова возникает между нами.

— Назад, Муромцев, бой окончен, — властно говорит он.

Но ведь должен быть еще один раунд… Удары по корпусу. Они Шурыгину явно не по вкусу… И тут меня охватывает непоборимая усталость. Ноги налиты тяжестью, руки повисли вдоль тела. Нет, то был последний раунд, и теперь остается ждать решения жюри.

Шурыгин стоит рядом со мной. Он на полголовы выше.

— Здо́рово ты меня напоследок угостил, — добродушно улыбаясь, говорит он вполголоса.

— От твоих прямых деться было некуда. Наградил тебя боженька рычагами! — любезно отвечаю я, тоже стараясь улыбнуться.

Подходит Денисов-Никифоров, становится между нами и поднимает руку Шурыгина:

— Победил Виктор Шурыгин!

Аплодисменты. Знакомый голос восторженно надрывается:

— Витюня! Мо-ло-дец, мо-ло-дец!

Мы крепко пожимаем друг другу руки и расходимся по своим углам. Что ж, решение справедливо, — Шурыгин боксировал лучше меня. Я только немного сердит на Брауна, в кружке которого занимаюсь боксом. Зачем ему надо было говорить, что Шурыгин малотехничен и не очень силен физически. «Ты с ним, Муромцев, управишься в первом раунде». Вот и управился. Кандидатский балл тю-тю, поминай как звали.

А в уборной я посмотрел на себя в зеркало. Мать честная, до чего же хорошо! Блямба под левым глазом и нос стал вдвое толще. Завтра Лейбрандт опять удивленно вскинет свои короткие брови и сделает гримасу. Ведь никто в КИМе не знает, что я вновь стал заниматься боксом.

Было здорово обидно. Но тут я вспомнил слова моего старого учителя Эрнеста Лусталло: «Ви только тогда будете боксер, когда останетесь шеловек и при победе и при поражений».

Я делаю «благородный жест» — предлагаю Шурыгину пойти вместе отпраздновать его первый кандидатский балл.

— Выпьем за твою победу по кружечке холодного.

— У меня, Муромцев, того… блоха на цепи, — признается Шурыгин и сокрушенно хлопает себя по карману. — До получки не дотяну.

— Чепуха! У меня есть. Пойдем.

Нас сопровождают несколько болельщиков Виктора, и мы веселой оравой вваливаемся в прохладную пивнушку, где подают светлое венское пиво и черный густой портер под воблу и соленый горох. Ребята спрашивают, где я работаю. Говорю, что по комсомольской линии, но не уточняю. Чтобы не думали, что зазнаюсь. Они все баумановцы, рабочие московского электрозавода, бывшие фабзайцы, а теперь квалифицированные слесари и токари.

После двух кружек портера я не выдержал и проговорился.