— Вот теперь я вижу, что ты полностью акклиматизировался. Да я и не сомневался. Евсеев писал, что ты оказался дельным парнем.

Вот что! Мильчаков, значит, не только переписывался со мной, но и специально интересовался, как я работаю! Тогда я решился…

— Есть у меня к тебе одно дело, Саша, — начал я неуверенно. — Но прямо не знаю, как об этом сказать.

— А так прямо и скажи. Попроще.

— Понимаешь, у меня кончается кандидатский стаж. Надо переводиться в члены партии. Сложная история…

— Что тут сложного? Подавай заявления, возьми рекомендации. Одну рекомендацию ты можешь получить от меня.

— Но ведь ты меня плохо знаешь, — растерянно сказал я.

— Лучше, чем ты думаешь.

Он придвинул к себе блокнот и обмакнул перо в большую чернильницу с осклабившимся бронзовым медведем на крышке. Написал несколько строк, тщательно промокнул и с треском вырвал листок из блокнота:

— Вот. Я доверяю тебе, Дмитрий. Ты будешь хорошим коммунистом и…

— Я не подведу тебя, Саша, никогда не подведу, — бормотал я, держа в руках рекомендацию Мильчакова. — Можешь не беспокоиться… Вот честное слово!

— Не то ты говоришь, Муромцев, не по существу. Разве главное в том, что кандидат партии Муромцев не подведет члена партии Мильчакова? Я не стал бы рекомендовать тебя, если бы сомневался в твоей политической честности и в преданности нашему делу. Не мне, а самому себе должен ты дать честное слово, что до конца дней своих будешь с партией и с народом.

— Буду, — сказал я, чувствуя, что ком подбирается к горлу, а глаза подозрительно пощипывает.

— Давай-ка попросим еще чаю, а то твой, наверное, совсем остыл, — сказал Мильчаков и, подойдя к двери, надавил кнопку звонка…

— Что ты тут делаешь?

Я вздрогнул. Шура Волков стоял против меня и удивленно меня рассматривал.

Я с трудом оторвался от своих мыслей:

— А что? Разве началась?

— Все собрались, ждут докладчика, а он, изволите ли видеть, смотрит в потолок и раскуривает.

— Да нет, она потухла, — сказал я и бросил окурок папиросы в урну.

Нюра Северьянова, тоненькая, стройная, в юнгштурмовке и в пионерском галстуке, похожая на вожатую звена, а не на председателя Центрального бюро, сделала мне строгое внушение за опоздание, а затем предоставила слово.

Я начал доклад. Собственно, никакой не доклад, а короткое сообщение о разработанных нами предложениях в связи с предстоящим конгрессом. Мы рассчитывали провести совещание с руководителями зарубежных детских коммунистических организаций и решить вопрос о всемирном слете пролетарской детворы.

Говорить я старался коротко и ясно. И мне было очень приятно, когда Шура Волков сказал, что Муромцев сделал дельное и хорошо продуманное сообщение.

В отличнейшем настроении я после окончания заседания Центрального бюро направился к Мильчакову.

Просторный кабинет его был залит солнцем. Саша сидел за столом, в светлой косоворотке, с распахнутым воротом. Пиджак висел на спинке стула.

— Экая жарища! Совсем как в Ростове, Садись, рассказывай о своих успехах.

— Ну, какие у меня могут быть успехи! Пока только присматриваюсь.

— А как тебя приняли кимовцы? Сработался с коллективом?

— Ну, знаешь, там такие замечательные парни. Вот, например, Рафик Хитаров…

— Ты прав, Рафаэль действительно отличный товарищ и стойкий большевик. Знаешь, где я с ним встретился впервые? В Берлине.

— А разве ты был в Берлине? — спросил я удивленно.

Мильчаков улыбнулся:

— Поскольку ты теперь и сам деятель международного юношеского движения, могу поверить свою тайну. Был, Митя, был. И не только в Берлине, но и в Париже.

— Вот так штука! — воскликнул я и даже хлопнул себя по колену.

Оказывается, Саша некоторое время тоже работал в Исполкоме КИМа и ездил на съезд французского комсомола, собравшийся в Сен-Дени. Нелегально. Через Германию. В Берлине он встретился с товарищем Рудольфом, то есть Рафиком Хитаровым, который тогда был одним из секретарей Центрального Комитета комсомола Германии.

Вот как-то он с Хитаровым вышел из Дома Карла Либкнехта и встретился с Тельманом. Стены зданий пестрели предвыборными плакатами, в вечернем сумраке вспыхивали щиты, на которых «публиковались» электросветовые сводки хода голосования в рейхстаг. В толпе, ожидавшей очередную сводку, стоял массивный широкоплечий человек в синей ротфронтовской фуражке.

«Смотри, это Тельман», — сказал Хитаров Мильчакову.

Они подошли к Тельману, и Хитаров сказал: «Познакомься, это русский товарищ Александр. Он едет в Париж». Тельман крепко сжал Сашину руку. Хитаров спросил: «Но почему ты на улице?» Тельман насупился. «Не могу я уподобиться этим трусливым адвокатам, этим рутфишерам и масловым, — сказал он. — И вчера и позавчера я говорил с делегатами, от рабочих. Они собираются в бирхалле. Друзья проводят меня к ним. Вот и сейчас я пойду на встречу беспартийных рабочих с коммунистами. И снова буду выступать. А как же иначе?» Хитаров стал убеждать Тельмана: «Береги себя, дорогой…» — «Хорошо, я буду осторожен, юноша». И затем, повернувшись в сторону Мильчакова, усмехнулся: «У русских, кажется, есть такая поговорка: не так страшен черт, как его малюют!» Затем Тельман крепко обнял Хитарова и Мильчакова и по-русски сказал: «Привет Москве!»

— Ведь вот как тебе повезло, — сказал я, не скрывая зависти. — Впрочем, я тоже познакомился с товарищем Тельманом. Поднимался вместе с ним в лифте. Ну и, конечно, поговорили о разных вещах.

— И на каком же языке вы объяснялись? — хитро прищурившись, поинтересовался Мильчаков.

— На интернациональном… Больше жестами, — признался я.

— Я надеюсь, ты серьезно занимаешься языком? Без знания языка работать в стране просто невозможно.

— Учу немецкий. Кажется, получается. Только, может быть, всё это зря и ни в какую страну меня не пошлют, — сказал я мрачно.

— Что за упаднические настроения! Не узнаю тебя, Муромцев.

— Да, понимаешь, Саша, припечатал меня Фриц Геминдер к столу, и хоть тресни! Штудирую — это так Фриц выражается — «Синюю блузу», делаю всякие там вырезки, разбираю фотографии, читаю газеты и чувствую себя, ну, как бы это сказать… вроде мухи, попавшей на клейкую бумагу. А кругом всё такие героические люди… Рихард Шюллер, Гюптнер, Бийю, итальянцы… Уезжают, может быть рискуют там жизнью, возвращаются, рассказывают о своих впечатлениях. Настоящая работа! А ты вот сиди и как это?.. «Мы синеблузники, а не картузники, гремит наш голос как труба». Ну что это такое? Какое мне дело до этих картузников? Я же не собираюсь стать артистом!

— Подожди, не горячись, — прервал мои бессвязные жалобы Мильчаков. — Насколько я понимаю, тебе уже прискучила работа в агитпропе. А не слишком ли быстро, Муромцев? Ты на что же рассчитывал, когда просился в КИМ? Что тебя так сразу и пошлют в страну на нелегальную работу? Что будут восторгаться — вот, мол, какой боевой товарищ стал в наши ряды, пошлем-ка его, совсем тепленького, в Никарагуа, поднимать тамошнюю пролетарскую молодежь! Нет, не бывает так, Муромцев. К высокой цели не бегут сломя голову, а приближаются медленно, накапливая опыт и знания.

И вдруг неожиданно спросил:

— А есть у тебя высокая цель?

— Такая цель у меня есть, — сказал я. — Приблизить всемирную пролетарскую революцию.

— Ну вот и стремись к ней. Каждой минутой, каждым часом своей жизни… И не хнычь, как затосковавшая попова дочка. Завоевывай право на то, к чему рвешься, не краснобайством, а делами.

Вот какую нахлобучку получил я от своего крёстного. Мне аж жарко стало. Я так вертелся на стуле, что Саша даже спросил: «Тебя что — блоха кусает?»

Надо было срочно перевести разговор на другие рельсы, потому что Саша, если взялся кого-нибудь вышучивать, то уж держись, — живого места не оставит. А я как раз вспомнил, что хотел ему рассказать об Андрее Курасове.

— Ты об Андрее Курасове ничего не слышал? — спросил я.

Мильчаков удивленно посмотрел на меня: