Ведь вот как случается в жизни: поехал я не куда-нибудь, а на Северный Кавказ. Словно в воду глядел товарищ Мильчаков, когда говорил со мной в Смольном. А может, я и выбрал Северный Кавказ именно потому, что Саша мне о нем сказал.
Работая в крайкоме комсомола, я постоянно слышал имя Мильчакова, — он ведь раньше был секретарем Юго-Восточного бюро ЦК РКСМ, — и узнал о нем много интересного. Подвижный, общительный, неутомимый, всегда сохранявший хорошее настроение, он мотался по всему краю, выступал с зажигательными речами, дружески беседовал с каждым комсомольцем, который нуждался в его совете.
Крайкомовцы, принявшие меня в свою дружную семью, отнеслись ко мне неплохо. Но мне почему-то казалось, что они не вполне мне доверяют, — почему это Муромцев уехал из Ленинграда, да еще с путевкой ЦК ВКП(б)? Может, и он придерживается оппозиционных взглядов и только до поры до времени скрытничает? Я уже начинал понимать, что вся эта романтическая история трех мушкетеров, поклявшихся всегда быть вместе, серьезно восприниматься не может. А тут еще разочарование в Юрке и, что скрывать, щемящая тоска по Ленинграду, с которым я так легкомысленно расстался. Короче говоря, я чувствовал себя не в своей тарелке и очень нуждался в дружеской поддержке.
Вот тогда-то я и написал первое свое письмо Мильчакову. Почему именно ему? Ведь мы были едва знакомы и, скорее всего, он давным-давно забыл парня в пионерском галстуке, который несколько месяцев назад встретился с ним в Смольном.
Мильчаков жил в Харькове. Он был избран первым секретарем Центрального Комитета комсомола Украины, и, надо полагать, дел у него было выше головы. Так как же, писать или не писать? Убеждая себя, что письмо мое если и будет прочитано, то останется без ответа, — только и забот у товарища Мильчакова разбираться в личных переживаниях заблудившегося в трех соснах комсомольца! — я всё же написал ему. Огромное письмо, на десяти страницах. Теперь-то я уж не помню, что́ я ему писал. В общем, не письмо, а SOS. Бросил его в ящик, как камень в колодец, и дал себе слово не думать о нем. Прошла неделя, и, конечно, никакого ответа мне не пришло. Ну и что ж, иного я и не ожидал. Уехал на три дня в Новочеркасск, а когда возвратился, меня ждал великолепный сюрприз. Управделами зашел в краевое бюро, держа на ладони довольно толстый конверт: «А тебе тут, Муромцев, личный пакет от товарища Мильчакова». Я выхватил у него из рук заказное письмо и торопливо вскрыл конверт.
Ого! Из конверта вывалилось несколько листочков, густо исписанных характерным, очень четким прямым почерком.
«Здравствуй, Муромцев. Прости, что несколько задержался с ответом…»
Мне почему-то не хотелось читать письмо при людях, и я, сложив листочки и спрятав их в карман, выбежал из комнаты и стал метаться по коридору в поисках укромного угла. Но во всех комнатах было полным-полно, так что пришлось выйти на площадку и прочесть письмо, сидя на лестничных перилах.
Очень хорошее письмо написал мне Мильчаков. Писал настоящий товарищ, даже, может быть, друг, кровно заинтересованный в моей судьбе. Мильчаков писал, что он отлично понимает мое состояние: новая обстановка, новые люди, требуется время, чтобы прижиться и найти друзей. «Не печалься о Юрке. Ты же сам называешь его перевертышем. Очень точная характеристика!» Он советовал мне сохранять боевой комсомольский дух, загрузить себя практической работой — вот и не останется времени на тоску по Ленинграду.
«У тебя нет никаких оснований жаловаться на недоверие товарищей из крайкомола, — писал он. — Тебе поручена работа большой важности — организация и воспитание юных пионеров в духе коммунизма. И тебя назначили заместителем председателя краевого бюро. Тебе полностью доверяют. Что же касается твоих «внутренних ощущений», то это, прости меня, Муромцев, попросту глупо. Ленинградских ребят ценят и уважают».
И дальше он, как бы между прочим, описывал случай из его собственной жизни. Оказывается, незадолго до III съезда комсомола Мильчакова отозвали в Москву и назначили заведующим школьным отделом ЦК.
Сколько же лет ему тогда было? Я посчитал, оказалось — семнадцать. Вот здо́рово! Как раз столько же и мне.
Но школьный отдел довольно скоро расформировали, и Мильчаков отправился в Челябинск для работы инструктором в каком-нибудь уезде. Является, значит, вчерашний чекист в Челябинский губком. Ну, ребята, конечно, обрадовались, — сила! «Давай, Саша, оставайся-ка в губкоме». — «Нет, братцы, не могу, — наотрез отказался Мильчаков. — Во-первых, надо честно выполнять решение ЦК, а во-вторых, мне и самому хочется в глубинке поработать, поглядеть, как там наши ребята воюют».
Его не страшила никакая работа, и, зашив в подкладку старой шинели партийный и комсомольский билеты и письмо губкома РКСМ (кулацкие банды еще не сложили оружия), он на попутных подводах добрался до далекого Верхнеуральска и пошел колесить по проселочным дорогам и лесным тропинкам от станицы к станице, от поселка к поселку.
Доклад о текущем моменте, вовлечение в комсомол новых членов, сбор железного лома, организация ликбеза и драматического кружка — чем только не занимался инструктор укомола, острый на язык, никогда не унывающий Саша.
Прочел я письмо Мильчакова раз и другой, и всё как-то стало на свои места, и я сразу же попросил, чтобы меня направили куда-нибудь подальше, в Чечню или Ингушетию, в горные аулы, где чадра встречалась куда чаще, нежели пионерский галстук.
Я, конечно, поблагодарил Сашу за письмо. Он вновь мне ответил. Интересовался, чем я занимаюсь, освоил ли уже округа и автономные области Северного Кавказа. Так завязалась наша переписка, которой я очень дорожил. А вскоре я увиделся с ним еще раз.
Мильчаков приехал в Ростов, чтобы выступить на краевом комсомольском активе. Я сидел в переполненном зале клуба совторгслужащих и напряженно вслушивался в слова, падавшие в зал. Они слетали с трибуны, живые, яркие, как искры. Да, вот когда я понял, почему Сашу прозвали «златоустом».
Несколько сот парней и девушек, собравшихся в зале, были захвачены, заполнены, стянуты в единую тугую пружину страстной и образной речью Мильчакова. И, когда он кончил, мы поднялись со своих мест и запели: «Вперед, заре навстречу…»
Мы готовы были идти вперед, навстречу этой заре, идти безостановочно, не боясь никаких трудностей и презирая опасности.
После доклада Мильчакова окружили его старые друзья по работе. Я стоял в стороне, не решаясь подойти к разговаривающим. И вдруг услышал высокий звонкий голос Мильчакова: «А почему я не вижу Муромцева? Разве его не было на активе?»
— Вот он я! — завопил я что есть мочи и, работая плечами и локтями, пробился сквозь плотную толпу окружавших его ребят.
— Здравствуй, Муромцев, — сказал он приветливо. — А я уж думал, что ты в командировке или, чего доброго, болен.
— Да что с ним сделается! — заикаясь воскликнул Коля Евсеев и здо́рово хватил меня по плечу огромной своей ручищей. — Он же у нас б-боксер и вообще м-м-молодчик.
— Ты надолго приехал? Мы с тобой еще встретимся? — взволнованно спрашивал я Мильчакова.
— Уезжаю завтра, но встретимся обязательно. Скажем, в девять утра, у меня в номере.
Ровно в девять утра я постучал в дверь правительственного номера, в котором остановился Мильчаков.
— Люблю точность, — сказал Саша. — А я уже заказал завтрак. Садись и рассказывай.
Далеко не все люди умеют слушать. Начинаешь что-нибудь рассказывать, а они перебивают, потому что им совсем неинтересно слушать то, что не имеет к ним прямого отношения. Или только делают вид, что слушают. Так сказать, из любезности. И глаза становятся как у снулого судака. А вот Мильчаков умел слушать. Прихлебывая чай, посветлевший от лимона, он чуть заметно кивал головой и задавал редкие наводящие вопросы. Я рассказывал ему и о делах пионерских, и об организации интернациональной комиссии по связи с зарубежным комсомолом, и, не без гордости, о том, что председателем комиссии назначили меня.
