— Верно, конечно, и всё же мне кажется…

Они стали спорить.

Вартанян, проиграв контровую Борецкому, подошел к нам и, опершись на кий, несколько минут прислушивался к спору. Вмешался стремительно и напористо:

— Подожди, пожалуйста, Саша. Когда в тысяча девятьсот девятнадцатом году Муссолини организовал первые банды чернорубашечников, разве кто-нибудь думал, что через три года фашисты захватят власть? Никто не думал! А они захватили. Факт или не факт?

— Да ты меня не агитируй, — усмехнулся Косарев. — Речь-то ведь о Германии. И экономическая основа там иная, и традиции в рабочем движении прочные.

— Правильно. Но и фашизм не совсем итальянский. Обновленный и приспособленный для психологии немецкого лавочника и фельдфебеля. Об этом, дорогой, я и толкую, — тотчас же возразил Хитаров.

Я, конечно, молчал. Только слушал. Доводы Рафика казались мне убедительными. На теле Германии набухает коричневый волдырь. Вскрыть, пока не поздно, а то прорвется и зальет гнойной коричневой жижей всю Германию! Опять каторга, пытки, виселицы… Нет уж, хватит нам Италии! Но если товарищ Сталин говорит, что бить надо прежде всего по социал-соглашателям… Он-то ведь лучше всех знает, что к чему! Значит, ошибается Рафик? Эх, если бы мне удалось побывать в Германии! Тогда бы и я, может, высказал бы свое мнение, а не хлопал глазами, как сейчас.

— Давай-ка «американку», — предложил Борецкий. — Они теперь до утра будут спорить. Как ты, Саша?

Косарев только нетерпеливо отмахнулся, — мол, не лезь ты со своим бильярдом.

А я, вооружившись кием, бил по шарам со страшной силой, представляя, что каждым ударом уничтожаю чернорубашечника или штурмовика. Сперва мне это помогало, но потом шары с протестующим треском стали спрыгивать с бильярда на пол, и я проиграл Ване три «американки» подряд.

Я очень рано пришел в КИМ. В отделе еще никого не было. Только над столом Лейбрандта висели его черные сатиновые нарукавники. Уборщица забыла закрыть форточку, и ветер «оживил» их: нарукавники угрожающе пошевеливались.

Позавчера завершил свои работы наш конгресс — V конгресс Коммунистического Интернационала Молодежи. Три недели промчались, словно короткий увлекательный сон.

Я был горд и счастлив, что принимал в нем участие, что уже в двадцатом году стал членом РКСМ.

И я был горд и счастлив, когда вчера, незадолго до конца работы, меня вызвал к себе Хитаров и сказал, что мне поручается руководство одной из групп делегатов, отправляющихся в поездку по нашей стране.

Вот бы Маргарет попала ко мне!

Я сел за стол, положил перед собой лист чистой бумаги и принялся составлять предположительные списки своей группы. Комбинаций получилось множество, как в шахматах.

За этим бесполезным занятием меня застала Маргарет.

— О, Митья, ты уже здесь! Это очень, очень прекрасно! — ликующе восклицала она, и давно уже не было в ее глазах столько светящегося золотистого меда.

— Здравствуй, Маджи. Так рано! Случилось что-то очень хорошее?

Она стремительно перебежала комнату и протянула мне обе руки:

— Здравствуй. Я хотела, чтобы ты был здесь, и… как это… ты очень послушный!

Не выпуская ее пальцев, я заглянул в сияющие глаза Маргарет:

— Что же произошло?

— А чего бы ты хотел?

— Ты же знаешь, — сказал я и чуть сжал ее пальцы.

Маргарет осторожно освободила руки:

— Теперь сядь. Пожалуйста, сядь.

Я сел на край стола:

— Ну вот, сижу. Теперь рассказывай.

Она пробежалась на цыпочках по комнате, сделала какой-то фантастический тур и, откинув голову, рассмеялась. Ее стройная шея порозовела, вздрагивал круглый, с крошечной ямочкой посредине, подбородок, а нос сморщился и собрал вокруг себя созвездие веснушек. Эх, если бы ты только знала…

— Зачем ты так смотришь на меня? Ф-ф-фу… как большая стр-р-рашная змея…

— Да вот смотрю.

Я сморгнул застоявшуюся слезу, и лицо Маргарет будто спряталось под вуалью, потеряло четкость очертаний и стало прекрасным, как во сне.

— Не надо смотреть. Надо слушать.

— А я слушаю. И ушами, и глазами.

— Меня спросили: «Товарищ Мак-Грегор, куда бы ты хотела ехать для укрепления интернациональных связей?» И товарищ Мак-Грегор сделала вот так, — Маргарет прижала кончик указательного пальца ко лбу, — думала, думала, но не очень долго, и сказала, что хочет на Кавказ, и ее включили в твою группу. Ты доволен, Митья?

— Правда? Ур-р-ра! — заревел я, спрыгнул со стола, сгреб Маджи в охапку и завертелся по комнате. — Ты такой молодец!.. Молодец!.. Молодец!..

— Пусти… Ну, пожалуйста, пусти, — жалобно умоляла Маргарет, но голос ее вздрагивал и дробился от смеха.

Потом я посадил ее на стол Лейбрандта, сбил на пол пресс-папье и деревянный стаканчик с карандашами и вставочками.

Вот ведь привалило счастье! Поедет со мной. Целый месяц будем вместе! И отлично обойдемся без Жансона. Он-то уж наверняка попадет в другую группу. Всё-таки захотела поехать со мной. Ты милая, ты хорошая!

— Почему ты так долго молчишь?

— Я совсем обалдел, Маджи, — сказал я.

— О-бал-дел… Не могу это понять.

— Ну, понимаешь, очень уж обрадовался.

— Я тоже. — Она слезла со стола геноссе Лейбрандта, расправила сбитый воротничок блузки, провела пальцами по растрепавшимся волосам. — И мы поедем завтра?

— Ага…

Но тут дверь распахнулась, и вслед за раздувшимся портфелем-чемоданом в комнату вступил сам геноссе Лейбрандт, буркнул: «Морген» — и с изумлением уставился на беспорядок, учиненный на его столе.

— Что это есть? На стол попада́ли кошки! — воскликнул он почему-то по-русски, зыркнул глазом в нашу сторону и наклонился, чтобы собрать рассыпанные карандаши.

Мы с Маджи посмотрели друг на друга, не удержались и фыркнули.

— Доброго здоровья! — величественно изрек Лейбрандт и снял со стены черные сатиновые нарукавники.

Через несколько часов моя группа собралась в кабинете Горкича — самой просторной и светлой комнате ИК КИМа.

И первым, кого я увидел, был Морис Жансон. Он сидел возле окна, и широкое лицо его с полузакрытыми глазами являло собой состояние полнейшего покоя и благодушия. Вот ведь чертовщина какая! Мог ли я думать, что Морис вотрется в мою группу! Значит, тщетны мои надежды провести месяц с Маджи, не видя возле нее этого толстого флегматичного парня. Везет же мне, дорогие товарищи, ну прямо как утопленнику.

Видно, мне не удалось скрыть свое разочарование, потому что Милан, метнув в меня синим веселым взглядом, спросил:

— Ты что такой кислый? Заболел?

— Всё в порядке. Абсолютно здоров, — поспешно ответил я.

— Это руководитель вашей группы — Дмитрий Муромцев. Знакомьтесь, товарищи.

Их было десятеро, и в лицо я примерно знал всех.

Чарли. Паренек из Лондона. Кажется, студент. Такой худенький, щуплый. Лицо — треугольник, и задорный хохолок светлых легких волос над чистым лбом. Похож на петушка, всегда готового к драке.

Сверкнули необычайно толстые стекла очков в золотой оправе. Близорукие голубые глаза. Франц из Берлина. Помнится, издательский или редакционный работник.

Второй немец — Пауль. Шахтер из Рура. Синие оспинки угольной пыли, навсегда въевшиеся в подглазья. Твердая, словно из дуба вырубленная, рука. Буркнул: «Пауль, доннер-веттер!»

— Что, что?

— Доннер-веттер! — повторил он.

Так мы его потом и называли: геноссе Доннер-веттер.

Мамуд, по прозвищу Гималайский барс. Очень высокий, смуглый до черноты, с огромнейшими грустными глазами и длинными пальцами скрипача. Сверхзаконспирированный товарищ из какой-то восточной страны. И куда больше смахивает на робкую антилопу, нежели на барса.

Луиджи, комсомолец из Вероны. Его черно-синей вьющейся шевелюре мог бы позавидовать и сам Черня. Не стоит на месте. Оглядывается, улыбается, бурно жестикулирует. Сразу видно — заводной парень.

Самый старший — Бранко. А может, это только так кажется? Очень уж суровое у него лицо. Шрам от левого виска через всю щеку. И очки с черными стеклами. Зачем он их носит? Уж не такое сейчас яркое солнце в Москве. В общем, вид у Бранко весьма зловещий — точно сошел со страниц приключенческого романа.