Муромцев хотел было сказать, что это несерьезно, что написать пьесу, пусть даже одноактную, за сутки просто невозможно, если ты, конечно не Дюма-старший или не Всеволод Вишневский. Но с некоторых пор привычные понятия развалились, сгорели дотла и возродились в совершенно ином, противоречащем нормальной логике, качестве. Два месяца назад безоговорочно невозможным казалось, что женщины и подростки, ставшие к станкам на места опытных, квалифицированных рабочих, смогут выполнять производственный план. Сегодня они, эти матери, жены и младшие братья ушедших на фронт, выполняли задание на сто двадцать — на сто пятьдесят процентов. И из таких вот примеров отрицания невозможного складывался весь быт воюющей страны. Поведением людей ныне управляла логика военного времени, зачеркнувшая категорическое «невозможно» и надписавшая сверху торопливыми крупными буквами совсем простое слово — «нужно».

— А что, если попытаться инсценировать «Пышку»? Женщины у вас сильные, та же Лейкина! Назвать как-то иначе… Как? Ну, например, «Завоеватели»…

— Принимается, — сказал Бегак. — Итак, Дмитрий Иванович, послезавтра прочтете своих «Завоевателей» труппе. — И тут же на листке, выдранном из тетради, стал набрасывать эскизы декораций — «таких, чтобы можно было унести их под мышками».

Муромцев тем временем позвонил в Лермонтовскую библиотеку и попросил подготовить том Мопассана с «Пышкой».

Из кабинета Королева доносился мягкий, ласкающий баритон Николая Илларионовича Чарского, убеждающего в чем-то начальника отдела. «Сейчас позовут», — подумал Муромцев, и как в воду глядел. Дверь приоткрылась, сверкнули очки Королева.

— Зайди, пожалуйста, Дмитрий Иванович…

— Вот опять предлагает своих цыган, — поигрывая тяжелыми скулами, сказал Королев. — Я завтра с утра в художественном училище. Там война белой и алой розы в полном разгаре. Горюшкин-Сорокопудов против Котова. А ты уж посмотри его цыган. Какая-то сверхзнаменитая Маша с сестрами. Цирк, надо полагать!

Передали вечернюю сводку Совинформбюро. Те же направления, те же ожесточенные бои с превосходящими силами противника. Смоленское направление. А уже ползут нехорошие слухи, что и Смоленск оставлен и что направление это Смоленское лишь по названию, а на самом деле… Московское. Да нет, быть того не может! А паникеров здесь, к сожалению, переизбыток.

Так, успокаивая себя, подавляя щемящую тревогу, которую всякий раз вселял в него металлический голос Левитана, будто стальным щитом пытающийся прикрыть душу всего народа, попавшего в большую беду, Муромцев с головой ушел в дела не очень важные, но совершенно конкретные: достать, устроить, встретиться, выслушать, прочитать, договориться, в дела, которые в многообразии своем представляли теперь смысл существования Муромцева, смысл его жизни в глубоком тылу. И чем больше было этих дел, чем теснее смыкался их пестрый хоровод вокруг Дмитрия, чем, наконец, труднее, неподатливее оказывались дела, требующие своего разрешения, тем легче становилось ему шить.

Было уже довольно поздно, когда, отсидев первый акт «Варваров», Муромцев отправился в гостиницу к литовцам. Он вручил туго перевязанную кипу бумаги Людасу Константиновичу, и тот прижал ее к груди как младенца, завернутого в голубое одеяльце.

— Спасибо, преогромнейшее спасибо, Дмитрий Иванович, — говорил Гира, ласково поглаживая пальцами шероховатую кромку бумажного пакета. Торопливо развязал шпагат, снял первый лист, посмотрел на свет: — Отличная бумага, и как это вам удалось раздобыть ее столь быстро!

Бронислава Игнатьевна улыбнулась.

— Ну вот, Людас, можешь теперь писать сколько захочется. И совсем, как видишь, не нужно было загружать наши чемоданы бумагой. — Было что-то материнское в ее взгляде, устремленном на мужа. Мол, вот и получил игрушку, ну и забавляйся ею, пока есть возможность.

— Бронислава Игнатьевна, — сказал Муромцев. — Если хотите, то уже с завтрашнего дня можете обедать в нашей театральной столовой. Кормят, понятно, неважно, по-военному, но и булочки иногда бывают… Конечно, товарищи Нерис и Венцлова тоже прикреплены.

И, уже прощаясь, вспомнил:

— Да, и успокойте Саломею Нерис. Все эти разговоры о районах — абсолютная чепуха. Я узнавал.

Домой он попал в самый ответственный момент.

На искусном сооружении из всех привезенных чемоданов, как на двуспальной кровати, раскинулись и уютно посапывали Галя и Оля.

Лиля выполняла сложный акробатический номер, пытаясь примоститься на самом краешке, да так, чтобы не потревожить своих девочек.

Тася взывала к благоразумию Танечки, которой давным-давно полагалось спать, но она бодро гукала, требуя развлечений.

Мама на кухне приглушенно погромыхивала посудой.

Сундук Наташи Аксельбант стоял черный и голый. Наташа приходила поздно.

— Голоден? — спросила Тася. — Сейчас будет чай.

— А вот с керосином, граждане, плохо. Это уж твоя забота, Митя, — сказала мама, ставя на стол эмалированный чайник.

— Ох, забыл. Я же принес для ребят булочки.

Чай был чуть сладкий, но горячий и очень крепкий.

— Ты знаешь, Тася, — сказал Муромцев. — Вот и волны Немана докатились до Пензы.

И рассказал ей о своей встрече с литовскими писателями.

VIA DOLOROSA[47]

21 июня народный комиссар просвещения, писатель Антанас Венцлова провожал приезжавшего в Литву Миколу Бажана.

Неторопливо прогуливаясь по проспекту Гедимина, два писателя вели между собой одинаково интересующий обоих разговор о судьбах советской литературы — для Венцловы он всё еще казался необыкновенным и потому полным очарования и особого смысла, ведь только год назад литовская литература обрела право называться советской, — о необходимости наладить дело перевода украинских поэтов на литовский, а литовских — на украинский и, уже совершенно конкретно, о сроках и именах участников проведения декады литовской литературы на Украине.

Но в спокойное развитие темы нет-нет да и врывался тревожный мотив войны: «если нам не помешают…», «конечно, только в том случае…». Но он не становился самодовлеющим, потому что существовал пакт о ненападении и так успокаивающе прозвучало последнее заявление ТАСС о советско-германских отношениях. К тому же у Венцловы, своими глазами видевшего красноармейские танки в Каунасе и Вильнюсе, когда мгновенно, словно изба, сложенная из гнилых бревен, развалился фашистский строй в Литве, а Гитлер и глазом не моргнул, когда его младшенький партнер по европейской игре «вождь нации» Сметона полетел вверх тормашками, сохранялась священная вера в непоборимую силу Красной Армии, разгромившей когда-то интервенционные корпуса четырнадцати — подумать только! — государств капиталистической Европы.

И два писателя, умные, не чурающиеся политики и уже научившиеся пользоваться мерками государственных интересов, пришли к выводу, что войны с Германией, по-видимому, избежать не удастся, но что случится это очень нескоро и лишь в том случае, если Гитлер сможет переварить те огромные куски европейского пирога, которые он, грубо говоря, сожрал за последние два года.

И попрощались они совсем накоротке: до скорой, очень скорой встречи в Киеве или в том же Вильнюсе.

А на следующее утро, воспользовавшись тем, что день был воскресным, а маленький сынишка все еще гостил у дедушки и бабушки, Венцлова предложил жене:

— Давай-ка проедемся в Тракай. Грешно в такой отличный денек сидеть в городе.

Тракай не только древняя столица Великого Литовского княжества, но и одно из красивейших местечек страны. Светло-синяя гладь озер, а на них малахитовые пятна уединенных островков. На самом большом — развалины когда-то неприступного замка, воздвигнутого Витовтом.

Решили покататься на лодке, но ни одной свободной уже не нашлось. Захваченные молодежью, они во всех направлениях полосовали сияющую поверхность озера.

Наркому было всего тридцать пять лет, и компания веселых загорелых студентов, оккупировавших большую четырехвесельную лодку, охотно приняла его и Элизу — прелестную молодую женщину — на свое «пиратское судно».