А вот Саломея… Она гуляла со своим сыном на Никитском бульваре. И ребята, такие же маленькие, как и Баландукас, хотели, чтобы он играл с ними. Он же, тяжко ушибленный войной, испугался и побежал от них и кричал:

— Не хочу! Не хочу! Возьми меня, мама…

И тогда ребята стали его дразнить:

— Шпион! Эй ты, шпион!

Саломея схватила сына и почти бегом бросилась в постпредство. И там неожиданно для всех разрыдалась.

— Я так больше не могу. Мы здесь чужие… Никому не нужные…

Всё больше литовцев съезжалось в Москву. Еще не был решен вопрос о месте для временного пребывания литовского правительства. И когда Саломее Нерис, Гире и Венцлове предложили перебраться в Пензу, отойти от бомбежек и тревог, привести в порядок мысли, они охотно согласились. А почему бы и не пожить им в этой самой неведомой Пензе две-три недельки, пока окончательно не станет ясным — где надлежит быть им в месяцы или… годы войны?

Вот они и приехали в Пензу, и Муромцев уже на другой день встретился с ними в гостинице «Московская».

Дмитрий очень обрадовался их приезду. Товарищи по профессии, люди одного с ним цеха. И большие мастера, у которых есть чему поучиться. Ему нравились все трое: Антанас Венцлова своим поразительным умением держать себя в руках, широтой кругозора, значительностью четко и ясно выраженных мыслей; Людас Гира — неуемной энергией, живостью, которой он значительно превосходил своих; молодых друзей, мягкостью и контактностью характера… А к Саломее Нерис он сразу же почувствовал щемящую сердце нежность.

Быстрее всего Дмитрий сдружился с Гирой. Они перешли на «ты». Стали встречаться каждодневно и много и горячо говорили о назначении писателя в дни войны, и уже намечали планы своей писательской деятельности в Пензе.

Венцлова был вежлив, неизменно дружествен, но пока не больше.

А с Саломеей отношения никак не налаживались. Она дичилась Дмитрия, всё больше молчала, хмурилась, и в печальных глазах ее читался всё тот же недоуменный вопрос: «Что нужно тебе от меня?»

Всё больше красно-черных составов проходило через Пензу, иногда мимо, не сбавляя хода на зеленый глаз семафора, но чаще задерживаясь на много часов на одном из далеких резервных путей. И шли они всё дальше и дальше на восток.

Пенза больше не принимала эвакуированных. Трещала по швам, как старый чемодан, который пытаются набить пожитками, ровно вдвое превышающими его вместимость. И всё же кое-кому удавалось прорваться через все рогатки и оградительные препятствия, расставленные горисполкомом и милицией, и испытать счастье потерпевшего кораблекрушение, наконец-то ощутившего под ногами твердую землю.

Тут не обошлось без «интриг» и решительных действий, предпринятых отделом по делам искусств.

В отличие от своего предшественника, Королев полагал, что пушки не в состоянии заглушить голос муз. И свою задачу как руководителя отдела он видел не только в сохранении драгоценного фонда мастеров искусств, так сказать, до лучших времен, но и в максимальном расширении этого фонда и, главное, в незамедлительном вторжении искусства в военную действительность. Поэтому он энергично поддержал и идею Евгения Бегака создать оборонный театр миниатюр, и Федора Петровича Вазерского, бесстрашно замахнувшегося на — шутка сказать! — оперный театр, пусть пока хозрасчетный, без стационара, но с оркестром, хором и даже балетом, и Николая Илларионовича Чарского, организующего всё новые и новые эстрадные бригады.

В лице Муромцева Константин Васильевич встретил единомышленника и верного помощника, неутомимого и жадного до работы.

Что же касается Дмитрия, то он, дорвавшись наконец до настоящего дела, готов был работать хоть по двадцать пять часов в сутки.

Он говорил Тасе:

— Знаешь, это ни с чем не сравнимо — знать, что ты нужен. И не только знать, но видеть, что твои замыслы не остаются втуне, а превращаются в конкретную реальность. Черт его знает, но, пожалуй, что-то похожее я испытывал только в юности, когда организовывал пионерские отряды… Мы с Королевым превратились в «ловцов жемчуга».

— Что ты под этим подразумеваешь?

— Очень просто: мы ищем для Пензы нужных, талантливых людей. Ты только посмотри, что происходит возле театра!

Да, на это стоило посмотреть. Почти каждый день с красно-черных составов, застрявших на Пензе-II, в город проникали актеры, певцы, художники, музыканты, эвакуируемые в глубокий тыл. Утомленные долгой дорогой, почти всегда голодные, некоторые в состоянии глубокого шока, приходили они к театру, чтобы встретиться с товарищами по профессии, узнать новости, помыться и, может быть, получить горячий обед.

— Ну, как тут у вас? Не бомбили?

— Как, и затемнения нет?

— И театр работает? Открываете сезон?.. Просто не верится!

— Кто у вас худрук? Вольмар?.. Ну как же, как же, я с ним два сезона работала… А где его можно найти?

— Опера организована? На хозрасчетных началах? Кто? Вазерский! Здравствуйте, Федор Петрович, дорогой. Не узнаете? Ну конечно, я сейчас на ведьму похожа…

— Сало и масло у вас можно купить? А где базар? Близко? Говорите, прямо за театром… Пальто я захватила совсем новое… На жиры хочу обменять.

— Неужели ни одного налета?.. А нам-то говорили, что Пенза сгорела.

— Товарищи, а что, если мне здесь остаться? Будет какая-нибудь работа?

— Нет, нет, не уговаривайте! Подальше от этого ужаса. Куда угодно, но только подальше.

— Выскочила в чем мать родила… К счастью, на машину попала… Говорят — последняя… А Курантовского на моих глазах…

— Так где же всё-таки базар?

Полдень. Солнце над самым театром. Театр огромный, белый. На щитах возле входа — афиши. Открытие сезона 1941/42 года. Константин Симонов. «Парень из нашего города». Постановка Е. Н. Белова. Спектакль оформлен главным художником театра И. В. Эгерт.

Очень жарко. Слабый южный ветерок доносит до театра гастрономические ароматы. Базар совсем рядом. Базар пахнет луком, яблоками, медом и свежеиспеченным хлебом. Медленно плывет в воздухе паутинка. Какая тишина! Разве так бывает в дни войны?!

У бокового «актерского» входа в помещение театра, в тени, отбрасываемой стеной, несколько человек недоверчиво оглядываются по сторонам и говорят между собой вполголоса. Точно опасаясь спугнуть тишину, такую успокаивающую и совсем забытую…

— А где же у вас бомбоубежище? — И поглядывают на чистое голубое небо.

Окружившие их наши, пензенские, говорят громко, жестикулируют широко, свободно и на небо не смотрят…

— Всё пока нормально. Ну, с продуктами стало много хуже, но на базаре есть что угодно. Выручает театральная столовая. Всё больше из теста, но и то слава богу… У нас идут прогоны «Парня»… Какое чудесное оформление сделала Эгерт!

Из «актерских» дверей появляется Белов в своей неизменной тюбетейке. Несколько гнусавым голосом он сообщает:

— Прогон второго акта. Прошу всех занятых на сцену. — Смотрит на часы. — Опаздываем на двенадцать минут. Это уже безобразие, товарищи!

Репетиция. Режиссер гневается. Будто и нет никакой войны! А может, и в самом деле приехали все они сюда, в Пензу, чтобы предложить свое дарование, так и не признанное за талант, и игранные и навечно запомнившиеся роли Областному драматическому театру имени Луначарского, этому самому, плотная синяя тень которого поглотила их короткие, полуденные тени? Что-то вроде театральной биржи: «Я начинала у Тепера еще в Архангельске… Теперь, конечно, характерная, но могу и острогротескные»; «В роли Кота в сапогах меня Лопухов смотрел и очень одобрил мою трактовку. Но в ТЮЗе я ненадолго задержалась, пригласили в калужский драматический…»; «Мое амплуа — гранд-дама. Но в общем играю благородных старух. У вас уже есть на эти роли две актрисы? Какая жалость!»

Нет, так они могли бы говорить, не будь за плечами красного, грохочущего призрака войны… Ведь они и здесь, в нашем глубоком тылу, всё так же настороженно оглядываются, прислушиваются и торопятся, всё время торопятся… И потому встречают предложения о работе, которые делают им руководители театра, хозрасчетной оперы и эстрады, недоверчиво, почти как шутку.