— …говорил Бил, и я уже поняла — скоро должна уехать.

Вверх, вниз, вверх, вниз… Он всё еще держался.

— …подумаешь-подумаешь и скажешь: моя Маргарет не могла делать иначе.

Когда ветка шла вниз, свет фонаря на мгновение прикасался к поверхности кленового листа, и он загорался темным пламенем. Вспыхивала надежда. И тотчас же гасла… Вверх, вниз…

А Маргарет приводила всё новые и новые доказательства. Она, видите ли, солдат, а для солдата самое позорное — дезертирство. Я почему-то вспомнил: «Укомол закрыт, все ушли на фронт». Так было во время гражданской войны. Но ведь гражданская война давным-давно кончилась. У нас. А на родине Маргарет?

Еще один свистящий порыв ветра. Ах, черт, черт!.. Кленовый листик сорвался с ветки и острокрылой черной бабочкой спланировал на землю. Теперь я знал, что Маргарет завтра уедет. Уедет… Ну а ты бы не уехал? Вот ты собираешься в Германию. Отказался бы ты от поездки потому, что Маджи не хочет расставаться с тобой?

— Ладно, Маджи, — сказал я. — Прости меня. Я всё понимаю.

Мы долго гуляли по бульвару. До последнего трамвая, на котором она должна была ехать в свое общежитие. Она даже не разрешила проводить ее.

Озябшие и измученные, стояли мы на трамвайной остановке. Последний раз сухие холодные губы Маджи коснулись моих.

— Давай встретимся теперь в Глазго. В красном Глазго, — сказала Маргарет. На секунду задумалась, тряхнула бронзовыми кольцами волос, выбившимися из-под берета, и повторила еще раз: — В красном Глазго.

Я с трудом выкарабкался из навалившейся на меня пустоты и кивнул головой:

— Да, да… В Глазго. Конечно, в Глазго.

— И это будет совсем скоро! — убежденно воскликнула Маргарет.

На мгновенье мне померещился огромный незнакомый город и красное знамя, реющее над ним.

— Я буду ждать. Долго. Всегда. My darling…

Она уже стояла на задней площадке прицепного вагона.

Я поднял руку — чужую, одеревеневшую, но у меня уже не хватило сил помахать ею. Так и стоял с поднятой рукой на остановке трамвая.

А трамвай увозил от меня Маргарет.

— Но всё-таки — з а ч е м  я еду в Германию?

— Тебе всё еще не ясно, дорогой?

Амо никак не мог попасть в рукав теплой куртки, которую надевал на ходу, когда мы уже спускались по лестнице. И лишь когда куртка была застегнута, а кепка насунута на уши (сегодня ударил знатный мороз, и, когда распахивалась входная дверь, в холл врывалось его голубоватое сверкающее дыхание и дежурный притопывал валенками, вправленными в калоши-лодки, и просил плотнее затворять за собой дверь), Вартанян, не дождавшись моего ответа, сказал:

— Проведешь всегерманские курсы пионерлейтеров. Поможешь в организации лагеря. Постараешься убедить берлинских товарищей, что юные спартаковцы — детская организация и нет поэтому необходимости, слепо копировать формы и методы работы партийных ячеек. Большие перед тобой задачи поставлены.

— Это-то мне ясно. Мы с Зориным и Эрнстом давно обо всем договорились.

— А что же тебе неясно, дорогой?

— Интересуюсь, какое главное поручение вы мне дадите.

Амо прочеркнул по мне, с головы до ног, антрацитовым блеском своих глаз и затем изумленно приподнял густые лохматые брови:

— Неужели тебе мало, дорогой? Едешь в Германию как инструктор ИК КИМа. Участок работы, прямо скажу, необъятный — воспитание детей в коммунистическом духе. Только поспевай поворачиваться.

Снег скрипел под ногами.

Вартанян шел очень быстро. Воротник поднят, руки в карманах. Сразу видно, что он не на «ты» с московскими морозами. А мне с досады сразу жарко стало: выходит, обкрутили меня вокруг пальца как миленького и никакого особого поручения, на что я твердо рассчитывал, работая в западноевропейском отделе, давать не собираются.

Я поймал Вартаняна за рукав куртки:

— Постой-ка… Как же так? Хитаров сказал: будешь теперь у Вартаняна работать. Я и думал… Надеялся… Вот, думаю, готовят… Ну, в общем, ты понимаешь!

— Мы тебя и готовили. Полагаю, неплохо готовили. Только пойдем, пожалуйста. Я же южный человек, Митя. Мороз за нос хватает и отпустить не хочет.

Вновь заскрипел забетонированный морозом ослепительный снег. Мы шагали по Тверской. Амо впереди, я чуть сзади.

Опять, значит, пионеры, пионеры и только пионеры. Значит, проверили и решили: ни на что другое Муромцев не способен. Посадили в агитпроп — не оправдал. Перевели в западноевропейский — тоже звезд с неба не хватал. Кого же винить? Лейбрандта? Хитарова? Может, Вартаняна? Нет уж, дорогой товарищ, пеняй на себя. Не вырос за эти месяцы. Не стал в ряд с товарищами, хотя, конечно, изо всех сил старался… Имей мужество и признайся — не получилось у тебя.

Я смотрел на идущего впереди Вартаняна. Широкоплечий крепыш. Амо… На самом-то деле его зовут Амаяк, но имя это как-то не подходит к облику Вартаняна. Весельчак. Заядлый бильярдист. Черненький, стремительный, мускулистый. Ну прямо мячик из литой резины. А вот уже был на подпольной революционной работе и в Германии, и в Чехословакии, и, кажется, даже в одной из стран Латинской Америки. И уж, наверное, не пионерскими делами там занимался! А недавно, вместе с товарищем Шмералем, ездил во внешнюю Монголию и давал там решительный бой правым оппортунистам, пытавшимся захватить руководство в Народно-революционной партии и в Союзе молодежи.

Вот он какой. Амаяк Вартанян!

Теперь, после поездки с делегатами конгресса, я немного знаю родину Амо — маленькую Армению, с ее розоватой и жаркой землей. Был и в Эривани, и в Ленинакане, и в Эчмиадзине, где случилась эта идиотская история с Жансоном, о которой и вспоминать-то тошно. Так вот, в этой самой Эривани Амо, еще в 1918 году, вступил в организацию молодых коммунистов «Спартак». В Армении хозяйничали дашнаки, и молодежная организация находилась в глубоком подполье. Амо выбрали секретарем и казначеем «Спартака». Шестнадцатилетний паренек имел умных, талантливых учителей: большевика-пропагандиста Аршавира Меликьяна, находившегося в эмиграции в Швейцарии одновременно с Лениным, и одного из вождей армянских коммунистов Степана Аллавердяна, расстрелянного дашнаками после восстания рабочих и крестьян в мае 1920 года. С их помощью Амо стал настоящим большевиком-ленинцем и непримиримо боролся с меньшевистскими лазутчиками, проникшими в «Спартак» и пытавшимися перетащить молодежь на сторону дашнаков. Его несколько раз арестовывали, и только юный возраст спасал его от немедленной расправы. А в феврале 1921 года, во время мятежа, поднятого дашнаками, Вартанян, тогда уже секретарь ЦК комсомола Армении, просто чудом избежал страшной казни. Шайка головорезов, так называемые маузеристы, вывезла из Эриванской тюрьмы группу схваченных ими активистов партии и комсомола в Зангезурский район. Там, возле старого монастыря Татев, всех их сбросили со скалы в бездонную пропасть. Амо, тяжко больной и жестоко избитый, в это время валялся на каменном полу тюремной камеры. «Пусть сдыхает, собака, — сказал один из маузеристов, пнув сапогом неподвижное тело юноши. — Стоит ли возиться с падалью!» Но Амо выжил. И через год, вместе с Николаем Чаплиным, возглавил Закавказский краевой комитет комсомола.

Вот он какой, Амаяк Вартанян!

Возле «Люкса», когда я собирался распрощаться с Вартаняном и отправиться к черту на кулички, к своим наездникам, Амо положил мне руку на плечо и сказал:

— Вижу по твоему кислому лицу, Митя, что ты уязвлен в самое сердце. Совершенно напрасно, дорогой. Кто из кимовских товарищей имеет такой опыт по работе с детьми, как ты? Никто не имеет. Ну что я, например, понимаю в пионерской работе? Ничего не понимаю. Могу я курсы пионерлейтеров провести? Никак не могу. Выходит, поступаем правильно, посылая именно тебя.

От этих слов, от дружеской улыбки, от теплоты ладони, лежавшей на моем плече, в груди у меня началась оттепель. А может, я и в самом деле самая подходящая кандидатура! Недаром больше пяти лет с пионерами проработал. Вот и выбрали меня.