— Где ты был?
— Что случилось?
— Перевернули весь город!
— Неужели ты не понимаешь?..
— Но что же с тобой было?
Град недоуменных вопросов, радостные восклицания — он всё-таки жив! — мои гневные упреки, медвежье ворчание Регуса — всё, всё отскакивало от его самодовольной флегмы, точно мелкая дробь от кожи носорога.
— Я не пришел к обеду, потому что пообедал в другом месте. И очень неплохо! Только и всего.
— Но тебя не было больше трех часов. Мы уж бог знает что думали. Так нельзя! Ты же не индивидуалист-путешественник, а член делегации КИМа, — напирал я.
— Не кипятись, мой мальчик. — Глаза Мориса насмешливо сузились. — Ты отказал мне в маленькой просьбе. Отец Трифилий был более любезен и всё устроил.
— Ты был у католикоса?! — завопил я.
— К сожалению, католикос прихворнул и не мог принять меня. Но и беседа с отцом Трифилием весьма поучительна. Царская форель в сметане — это, знаешь ли… — Не найдя нужного слова, он поцеловал кончики пальцев. — Святые отцы понимают толк в еде. Кухня у них ого какая!
— Ты просто свинья, Жансон, — сказал я сердито.
— Отец Трифилий может преподать тебе урок вежливости, — отпарировал Морис.
— А катись ты со своим Трифилием!.. — крикнул я по-русски.
Жансон ухмыльнулся и повернулся ко мне спиной.
А о чем была у него беседа с этим Трифилием, он так и не сказал. Ни мне, ни Францу, ни даже Маргарет. И это показалось мне странным, более того — подозрительным…
Неприятности продолжались и в Москве. Да еще какие!
Арестовали Мамуда. Как агента «Интеллидженс сервис». А я — прохлопал. Целый месяц вместе. В одном купе жили… Философские воззрения Вивекананды… Храмы Эллоры… Каракорум… Чуть не заподозрил Жансона. Попросту ревновал. Стыд-то какой! Экзотика!.. Грустные глаза с длинными загнутыми ресницами… Эх, шляпа я, шляпа! Не видать мне теперь Германии, как своих ушей.
Что же делать? Пойти сейчас в «Люкс» и рассказать все Вартаняну? Пойти и попросить прощения у Жансона?.. Ведь я заподозрил его в грязном и подлом деле… Ну что делать? Что, что, что?
Но я не пошел в «Люкс» и не стал разыскивать Мориса Жансона.
Мы договорились с Маргарет, что встретимся с ней в семь вечера, возле кинотеатра «Арс». Ведь больше-то нам негде встретиться. Она живет в общежитии Ленинской школы, а я мыкаюсь у черта на рогах, где-то за ипподромом, в доме, принадлежащем известным наездникам Костылевым.
Я посмотрел на часы — уже без двадцати семь! — и зашагал в сторону «Арса».
Маджи запаздывала.
Я топтался возле входа в кино. Вот придет Маджи, мы посмотрим картину, а потом… Ну куда податься? Вечер холодный и ветреный, не нагуляешься, а пригласить ее домой просто неловко. Жены наездников, пожалуй, разбухнут от любопытства, станут подглядывать в замочную скважину, подслушивать, хихикать… Нет, надо наконец наладить свой быт, нельзя же мне, кимовцу, жить в этом мещанском болоте. Вот приедет мама, познакомлю ее с Маргарет, а там видно будет. Может, ребята помогут с жильем.
Если всё обойдется, видимо, уехать придется скоро. Нужно подготовить Маджи. Ну сколько я пробуду в Германии? Месяц, от силы два! Да и в общем-то неизвестно еще, когда меня отправят. Вартанян сказал, что подготовка — дело нешуточное: и на язык придется налечь, и кучу книг прочитать, и с немецкими товарищами обстоятельно потолковать.
Уже после того, как проверещал третий звонок и возле кино я остался один-одинешенек (то ли сторож, то ли часовой) и у меня уже порядком озябли ноги, появилась Маргарет. Она шла очень быстро, в каком-то незнакомом мне мохнатом пальто с поднятым воротником. В свете ярких электрических ламп над входом в «Арс» лицо ее показалось мне бледным и осунувшимся, как бывает после болезни. Но ведь я расстался с ней лишь несколько часов назад и Маджи была радостной и оживленной. Что же случилось? Опять Жансон?
— Мы опоздали в кино, — сказал я, сжимая ее маленькую руку. — Ты плохо себя чувствуешь?
Маджи покачала головой:
— Я совсем здорова, Митья. Но теперь не хочу в кино…
Я вглядывался в ее лицо. Тонкие брови оттянуты к вискам чуть больше, чем обычно. Под глазами легкие тени. С губ исчезла улыбка.
Она отвела глаза, большие и сейчас совсем темные, и пошевелила холодными пальцами, лежащими в моей ладони.
— Давай будем немного гулять. Но сначала возьми вот это.
Она достала из кармана пальто что-то плоское, завернутое в бумагу, и подала мне.
— Что это, Маджи?
— Спрячь. Посмотришь потом, когда я уйду.
Конечно, я не удержался и развернул бумагу. Фотография Маргарет. Чуть откинула голову, вот-вот рассмеется… Морщится маленький прямой нос, и, кажется, дрогнули раскрывающиеся губы. А глаза, полные медового света, уже смеются. Замечательная фотография! А внизу, на паспарту, надпись: «Буду ждать долго. М.».
— До чего здо́рово! Вот спасибо… — начал я, но тут же осекся и тревожно спросил: — Почему ты даешь фотографию именно сегодня?
— Помнишь, ты хотел взять ту, маленькую, а я сказала: может, подарю другую. Эта лучше.
Тревога всё сильнее сдавливала мне горло.
— Что произошло, Маджи! Ты что-то скрываешь!
— Пойдем гулять. — Она взяла меня под руку.
— А как же кино? Можем на второй сеанс.
— Не надо кино. Пойдем!
Мы пошли вниз по Тверской, и сильный холодный ветер бросился нам навстречу, обдувая дыханием октября. Пахло прелыми листьями.
Маргарет вздрогнула.
— Тебе холодно?
— Нет, нет… Пойдем.
Мы вышли на Тверской бульвар и нашли пустую скамью под черным, голым деревом, беспрерывно размахивавшим ветвями. Маргарет прижалась ко мне и прошептала что-то по-английски.
— Что ты сказала?
Она вспыхнула и ткнулась лицом в мое плечо.
— Ну милая, ну любимая, ну скажи, что случилось?
Я ждал всего: может, ее кто-нибудь обидел, или получила плохое письмо из дому, или что-нибудь выкинул Жапсон… Не ждал только самого безжалостного и неотвратимого.
— Митья, я завтра уезжаю. Совсем.
«Неправда! — закричал я. — Никуда ты не уедешь! Не можешь ты уехать, потому что любишь меня и я без тебя не могу. Кто только придумал такую глупость!»
Так я кричал и бушевал внутри себя, молча, потому что губы мои затвердели и я долго не мог произнести ни одного слова. Наконец чужим, хриплым голосом пробормотал:
— Не может быть… Ты… ты… нарочно…
— Нет, Митья, нет. It’s a sad verity, my darling![15] Меня вызвал Горкич: приготовься, завтра уезжаешь в Англию.
— А ты? Что ты ему сказала?
— Я сказала: мне не очень хочется теперь. Может, немного потом. Он сказал: нет, товарищ Мак-Грегор, тебя ждут в Глазго, ты очень там нужна. Я сказала: «Уже готова…»
— Но как же ты могла? А я?
— Ты? — Она провела пальцем по моей щеке и опять стала что-то шептать по-английски.
— Ну, нет. Не будет этого. Я тебя не пущу. Никуда ты не уедешь!
— Уеду, — сказала Маргарет. — Завтра.
— Нет, не уедешь. Не можешь уехать. Ты же меня любишь!
Она ухватила своими холодными руками меня за шею и с отчаянием воскликнула:
— Очень! Очень!
Потом стала говорить о том, что она комсомолка и что не может, просто не имеет никакого права думать только о себе. Англия не Советский Союз, а Глазго не Москва. Ведь у нас еще так мало сознательных молодых революционеров, на счету каждый комсомолец. А она член комитета графства. И ее послали в Москву по настоянию Галлахера. Что он скажет, узнав, что Маргарет Мак-Грегор не захотела вернуться в Глазго!
Я слушал прерывистый шепот Маргарет с некоторой досадой. Он мешал мне сосредоточиться. Прямо против меня на оголенной черной ветке клена трепыхался один-единственный уцелевший лист. Я загадал: если ветер не сорвет его, пока мы сидим здесь на скамейке, всё будет хорошо и Маргарет останется. Ветка ходила вверх, вниз, вверх, вниз, вверх, вниз, а листик держался, дерзко сопротивляясь порывам ветра. Молодец, листик! Держись, листик! Ты понимаешь, как это важно.
