И тут Кузьма захохотал. Широко разинув рот, сверкая золотой верхней челюстью и откинув голову, несколько раз гулко выкрикнул «хо!».

«Точно Принц залаял», — подумал я.

— Что верно, то верно, сволочуга он, этот Аркашка, — совершенно спокойно сказал Кузьма. — Проницательно вы, Дмитрий Иванович, людей видите.

— Да я его никогда не видел и видеть не хочу.

— А на что вам его видеть? Портрет у него никудышный — на хорька рожей смахивает. А насчет всяких там ллойд-джорджев и макдональдов, так это просто к слову пришлось. Сам веру большую в непобедимую нашу Красную Армию имею. Ведь мы с Васяткой из рук самого Семена Михайловича Буденного призы получали. Да с таким героическим командиром и сам черт не страшен.

«Куда же он всё-таки гнет?» — опять подумал я. Проклятая вишневка неторопливо делала свое дело: ноги у меня отяжелели, мысли дробились и ускользали, смех щекотал горло. И хотя я старался сосредоточиться и изо всех сил стискивал челюсти, чтобы не выпустить ненужного слова, в голове колыхался туман и речь Кузьмы доходила только в отрывках. Я, конечно, понимал, что он хочет быть моим другом, а в понятие дружбы вкладывает принцип: мы — вам, а вы — нам. И что мы — вам, то есть он — мне — это какие-то комбинации на беговой дорожке, в результате которых в моих карманах застрянет «большая деньга», и тогда хоть заказывай шевиотовую тройку у самого Журкевича. А вот чего он ждал от меня и почему смотрел такими умильными глазами, а молчальник Василий, как китайский болванчик, кивал головой, а Надежда Ивановна с пылающими пятнами на щеках беспрерывно улыбалась и трясла кудряшками, я никак не мог взять в толк.

— …а переулочек-то наш безымянный.

— Безобразие! И чего только Моссовет смотрит, — возмутился я.

— …папенька во всей сумме слагаемых до восемнадцати кубков и четырех лавровых венков дошел. Иван Поддубный среди наездников.

— Ну да и вы с Василием Галактионовичем тоже… знаменитые наездники, — возразил я.

— Мы перед папенькой что тростник против дуба.

— Дуба, — эхом откликнулся Василий.

— А с вашей партейностью и большой занимаемой должностью ничего не сто́ит…

Да ведь я никогда им не говорил, что работаю в Коминтерне Молодежи. И уж не такая у меня должность.

— …походатайствуйте перед Моссоветом, и назовут наш переулочек Костылевским. Костылевский переулок! Это же на вечность.

— Какой переулок? — спросил я.

— Да наш, боже ж мой, этот самый. Без имени он.

— Значит, Костылевский переулок? — переспросил я. — И чтобы я ходатайствовал?

— До гробовой доски вашими должниками будем.

Я чувствовал, что еще немного — и я уже не встану. Никогда еще в жизни не пил я такой предательски вкусной «дамской» наливочки.

— Уж такими должниками будем, — сладко зашептала Липочка.

— Молчи, Липка, — снова одернул ее Кузьма.

Мне всё это ужасно надоело.

— Хорошо. Буду хлопотать, — с трудом выдавил я. И сразу же встал, выпрямился и постарался смотреть не на Надежду, сидевшую напротив, а на стену над ней, где висел старинный барометр в футляре из черного дерева. Барометров было два, а может, и три, — не могу сказать наверное.

— Проводи-ка Дмитрия Ивановича, Липа, — громко сказала Надежда Ивановна.

Липа тотчас же встала и взяла меня под руку:

— Пойдемте-ка, Дмитрий Иванович.

— Да, пожалуй, пойду… Но я сам… Я могу…

Барометры — их унте было штук шесть — как бешеные вертелись перед моими глазами, а я напрягал всю свою волю, чтобы оторвать от них взгляд и повернуться.

— Теперь я пойду… до свиданья.

Я прошел через зальце и, глядя себе под ноги, старался ставить их точно на черту, разделяющую две доски крашеного пола. А Липа меня поддерживала, и я шел как журавль.

В моей комнате было темно, за тюлевыми занавесками чернела безлунная, снежная ночь.

Я стал шарить по стене, но всё никак не мог найти выключатель.

— Зачем свет, Митенька, — шепнула Липа и вдруг неожиданно сильным рывком повернула меня к себе, обхватила рукой за шею и влепила поцелуй прямо в губы.

— Пустите… зачем вы… кто-нибудь войдет…

— Ничего, не бойтесь. Он не ревнивый. Его лошадь повредила.

Отпихнув Липу, я всё же нащупал выключатель и повернул его.

— Эх ты, сопливец!

В ярком электрическом свете на лице женщины обозначились скулы, и остренький маленький носик, и тугие, приподнятые к глазам румяные щеки, и голубые стекляшки глаз, поблескивающие неприязненно и отчужденно.

— Спокойной ночи, Липа, — сказал я громко и широко распахнул дверь.

Она молча вышла, а я налил в таз холодной воды и долго мылся, крепко растирая лицо ладонями. Потом разделся и, открыв форточку, в последний раз забрался под атласное синее одеяло, под которым, как я подозревал, отправился на тот свет знаменитый Галактион Костылев.

А утром, вежливенько простившись с хозяевами и вручив Надежде Ивановне квартирные за две недели вперед, я, минуя будку с дремавшим Принцем и ощущая на затылке пристальный взгляд трех пар глаз (на крыльцо из всех Костылевых не вышла только Липочка), толкнул плечом тугую калитку и вышел в безымянный переулок.

Он казался не таким длинным, как вчера вечером, и единственный фонарь, как раз против изумрудной калитки, был весь пушистый и белый от снега. Снег валил всю ночь и теперь розовел и искрился на солнце.

«Не будет вам Костылевского переулка. Пусть уж лучше он навсегда останется безымянным», — подумал я.

Идти было легко. Я почти не чувствовал чемодана, в котором были пара белья, брюки, сандалии и несколько нужных книг. И под легкое поскрипывание снега я вполголоса запел любимую: «Но от тайги до британских морей…» — и вот таким манером прошел весь безымянный переулок и оказался у трамвайной остановки.

Когда наш экспресс «Рига — Берлин», почти не сбавляя скорости, ворвался под гулкие своды Силезского вокзала и в купе стало темно, потом светло, опять темно и наконец совсем светло, и поезд, чуть вздрогнув всем своим длинным желто-синим телом, остановился, я надел пальто, сдвинул чуть набок шляпу с этикеткой «Льеж. Гильом-пер» и, взяв чемоданчик, вышел в коридор.

Мой попутчик — герр Вайзе, рыхлый суетливый толстячок, имевший какие-то коммерческие интересы в Риге, затягивал ремнем вздувшееся пузо чемодана, ежесекундно вспоминая черта.

— Zum Teufel! — прорычал он, когда я выбирался из синевы просигаренного купе, и, хотя ругань была адресована не мне, а неподатливому чемодану, я посчитал это за добрую примету, — ведь когда отправляешься на экзамены, то всегда просишь, чтобы тебя послали к черту. К черту… К черту!.. Вот я и попал к нему в зубы. То есть еще не попал, и буду, конечно, изо всех сил стараться проскочить между его клыками, но ведь всякое может случиться!

Я не торопясь шел по коридору, пропуская носильщиков, предлагавших свои услуги. Мой чемоданчик — как перышко: белье, две рубахи, мыло да зубная щетка. На рубахах и белье тоже бельгийские этикетки и вышитая синим шелком монограмма «ДД» — Даниэль Дегрен, 1908 года рождения, родом из Льежа. Его папенька Рене Дегрен — владелец небольшого производства кружев «Льежские кружева». Вот кто этот молодой человек в серой фетровой шляпе, которому сейчас помогает сойти на перрон седоусый, закованный в мундир проводник, похожий на фельдмаршала Гинденбурга. Во Франкфурте-на-Одере я дал ему целую марку — знай наших! — и он любезно бормочет: «Данке шён, майн герр», — и желает мне всех и всяческих успехов.

Неторопливо бреду по перрону. До назначенной встречи около трех часов. А пока — в гостиницу. Отель «Бавария». Это на Иоганнесштрассе. Я мысленно еще раз прошелся по плану Берлина. Значит, так: на электричке или на омнибусе до Фридрихштрассе, пройти вперед, через мост, и третья направо. Кажется, всё верно. Недаром же план Берлина, который мне дал Вартанян, весь испещрен черными и красными стрелками. Я много раз мысленно разгуливал по Берлину, как по Москве, и, оказавшись на Люстгартене, бормотал про себя: «Ага… это, значит, ратуша, и как раз напротив остановки автобуса. Так; следовательно, кирка святой Марии останется чуть позади, а королевский дворец… гм… гм… Ну ясно, почти напротив!»