Но план, пусть даже и самый наирасподробный, всего лишь кусок плотной бумаги. А тут гигантский, чужой город вдруг заключил меня в свои грохочущие объятия, и я услышал его незнакомую музыку и почувствовал пронзительный его запах, совсем непохожий на запах Москвы.

Берлин был аспидно-бурый, словно шкура матерого медведя, солидный, как дубовый буфет, неповоротливый, упирающийся частоколом треугольников в низкое, завернутое в облика небо.

Накрапывал дождь, асфальт улиц почернел и угрюмо поблескивал, а над тротуарами вереницей медуз проплывали черные и серые зонтики, и слышно было, как по натянутому шелку тюкают мелкие капельки дождя.

На углу прямой и довольно широкой Коппенштрассе я узрел первого шупо. Он, как заводной, поворачивался из стороны в сторону и взмахивал руками в белых перчатках. Каска из черной лакированной кожи, глубоко надвинутая на глаза, и развевающаяся на ветру мокрая пелерина не придавали ему особой воинственности. Да и рожа у него была не очень зверская, скорее плаксивая, — видно, ему здорово надоело мокнуть, размахивать руками и слушать, как нетерпеливо воют и хрипят клаксоны автомобилей, которым он преграждал путь белой широченной ладонью. И всё же это был настоящий полицейский, один из цепных псов Цергибеля, и, может быть, он уже не один раз разгонял пролетарские демонстрации и вот с такой же плаксивой гримасой на маленьком скуластом лице «работал» тяжелой резиновой дубинкой.

И тут Берлин отступил куда-то на второй план, стал просто декорацией. Мой взгляд скользнул по сверкающему, как каска шупо, черному автомобилю, в котором важно развалился буржуй в котелке, а рядом с шофёром восседал полный достоинства тигровый дог, и по зеркальным витринам магазинов, где гипсовые девки в пене черных и белых кружев бессмысленно таращили стеклянные глаза, и по причудливым шляпкам-колпачкам женщин, раскрашенных так, словно все они были киноактрисами, и по колоссальной, сверкающей пивной кружке, повисшей на высоте третьего этажа…

Я шел и думал о словах Пятницкого, о том, что мне предстоит овладеть профессией революционера. А для этого — узнать страну и ее народ. Вжиться в быт, раствориться среди сотен и тысяч молодых немецких рабочих, стать одним из них. Кажется, совсем нетрудно, а вот попробуй-ка.

Что ж, попробуем! Пример для подражания — Рафик Хитаров. И я стал придумывать, как бы вел себя на моем месте Хитаров. Уж во всяком случае не стал бы глазеть на полицейского и гипсовых Гретхен. Подумаешь, какая невидаль. Наверное, прежде всего он установил бы, что за ним нет «хвоста», то есть слежки.

И я тотчас же сделал вид, что чемодан оттянул мне руку, поставил его на тротуар и, разминая пальцы, оглянулся.

За мной шли, оживленно болтая, две молодые немочки, под одним зонтиком. Выбивая в четыре каблучка мелкую дробь, прошли мимо.

Какой-то старик в картузе и в клеенчатом фартуке, с зеленоватым огрызком сигары под седым распушившимся усом, костлявый и сутулый, медленно брел сзади, шаркая огромными разношенными ботинками. Мимо! Ан нет, надвигается и в упор смотрит холодными бесцветными глазами из-под клочкастых бровей.

Что ему нужно от меня, этому большому, сутулому старику?

— Bitte, mein Herr, Streichhölzer…

Всего только спичку!

Я достаю коробку спичек, — конечно, рижских, — чиркаю, защищаю огонек ладонями, даю прикурить. Старик пыхает вонючим дымом мне в лицо и рассыпается с благодарностях: «Danke schön, mein Herr!» — «Bitte, mein Herr, bitte», — не менее любезно отвечаю я. От старика разит, словно из пивной бочки.

Ясно, не шпик!

Я, конечно, немного играл в конспирацию. Ведь если серьезно подумать, то уж не больно-то важная я птица, чтобы устанавливать слежку за мной. Но мне нравилась такая игра.

Без всяких происшествий доехал на эсбане[22] до Фридрихштрассе, прошел по мосту через мутно-серую Шпрее и свернул в третью улицу направо.

Вот и отель «Бавария». Четырехэтажный острокрыший дом, выкрашенный в красновато-бурую краску.

— Есть ли свободные номера?

— О, конечно, и со всеми удобствами. Угодно ли господину номер с двумя кроватями?

Нет, господину Дегрену номер с двумя кроватями не угоден. Он же один, без фрау и без фрейлейн. И потом у господина Дегрена не очень-то густо с марками. Ему бы что-нибудь подешевле.

Впрочем, об этом я благоразумно умалчиваю и только говорю портье, что меня вполне устроит небольшой номер с одной кроватью.

Увидев мой бельгийский паспорт, портье переходит на французский язык и начинает каркать что-то едва понятное. Оказывается, паспорт надлежит оставить, чтобы зарегистрировать его в полицейпрезидиуме (опять, значит, распроклятый Цергибель!), а номер он мне предоставляет превосходный — семьдесят девятый, на четвертом этаже, но мсье может не беспокоиться: лифт работает до одиннадцати вечера.

Итак, я оставил портье паспорт уроженца Льежа Даниэля Дегрена и получил в обмен ключ, к которому, как ядро к ноге каторжника, была принайтована здоровенная деревянная бомбошка.

«Превосходный» номер со всеми удобствами на поверку оказался полутемной комнатенкой, сохранившей стойкий запах пудры, псины и чего-то еще, отдававшего свиным салом. Плоская, как блин, длинная подушка и перина в потемневшем малиновом шелке уснащали скрипучую деревянную кровать. Окно выходило во двор. Я распахнул его, чтобы нагнать в комнату свежего воздуха; в нос остро ударил запах жареной колбасы, и я подумал, что, может быть, успею еще позавтракать. Но когда, спустившись вниз, в ресторанчик, я заказал кофе и яйца, кусок буквально не лез мне в горло. Приближался час встречи, и сомнения набросились на меня, словно голодные собачонки на брошенную кость. Ну а если он вообще не придет? Это вам не Москва и не Ленинград, где можно договориться о свидании и отправиться на него, нимало не сомневаясь в том, что оно состоится.

А  е г о  могли просто-напросто арестовать. Пришли ночью и забрали. И он, понятно, не успел никого предупредить. А я сейчас пойду на место встречи, и там никого. Подожду час, другой… Нет, не пришел… И никогда не придет.

От этого предположения мне просто холодно стало, и я большими глотками допил остывший горьковатый кофе. Ведь может случиться всё именно так, как я себе представил. Ясно, что может. Что же мне тогда делать? Марки в тощем бумажнике Даниэля Дегрена неизбежно кончатся, платить за «превосходный» номер в «Баварии» нечем, пожрать не на что и вообще — полная труба. Не могу же я заявиться прямо в Дом Карла Либкнехта или, и того чище, в советское полпредство. А что́ можно?.. Ну что? Что? Что?..

Обер топтался возле моего столика и деликатно помахивал полотенцем, стряхивая несуществующие крошки. Я заплатил по счету и дал на чай небольшую медную монетку. Обер сделал вид, что страшно обрадовался, и с удесятеренной энергией замахал полотенцем.

За соседним столиком два молодых человека в клетчатых пиджаках пили пиво и обсуждали стать какой-то Эльзы. Им было хорошо и уютно в этом маленьком ресторанчике, где, по всей вероятности, они и назначили свою встречу. А мне надо было отправляться в Нидершенхаузен и искать там маленькую табачную лавку Густава Болле на углу Бланкенбургерштрассе, как раз наискосок кирки. И один аллах знает, ждет ли  о н  меня там!

Трамвай потащил меня чуть ли не через весь город, и всё же я приехал на сорок минут раньше назначенного срока. Сразу же нашел лавку Болле: окно было заставлено бутылками с яркими этикетками: ром, шнапс, ликеры, вина вперемежку с пирамидами коробок с сигаретами и раскрытыми ящиками с сигарами всех размеров — от скруток не толще мизинца до чудовищ с добрую берлинскую сардельку.

Как и подобает старому конспиратору, я только прошел мимо лавчонки и тотчас же перебрался на другую сторону улицы и зашагал как ни в чем не бывало по направлению к кирке. Пришлось даже напустить на себя «божественное» настроение и тщательно осмотреть мрачное кирпичное сооружение как снаружи, так и изнутри. Времени-то у меня оставалось с избытком. Ну а когда часы показали три, я уже переступал порог табачной лавки.