Сперва мне показалось, что, кроме хозяина, сидевшего за прилавком с «Берлинертагеблад», в полутемной комнате нет ни души. Хозяин — или, может быть, его приказчик — отложил газету, снял очки и любезно осведомился, что́ мне угодно. И тут-то я увидел еще одного покупателя. Он стоял в дальнем углу, спиной ко мне, и рассматривал этикетки бутылок.

— Есть ли у вас французские сигареты «Голуаз-блё»? — спросил я, пожалуй, чересчур громко.

— Ты, я вижу, предпочитаешь черный табак, дружище? — воскликнул покупатель и повернулся в мою сторону. Он сказал именно те слова, которые я должен был услышать и которые я так хотел, ах, как хотел услышать.

— Сервус, Даниэль. Ты точен, как хронометр моего дедушки.

— Значит, дождался друга, — сказал продавец и выбросил на прилавок темно-голубую пачку. — Извольте, но я бы не рекомендовал… Дерет горло, и без тонкого аромата.

— Ладно, папаша Болле, он подумает о твоем совете. Плати, и пойдем. Меня зовут Хорст.

Мы вышли. Нудный дождь перестал, облака поднялись, и кое-где появились голубые просветы.

— Пройдемся или, если ты устал, можем посидеть вон там. — Хорст мотнул головой в сторону кирки.

— Лучше походим. Я там уже был — скамейки совсем мокрые.

— Ладно. — Он взял меня под руку. — Доехал благополучно?

— Хорошо доехал. Только беспокоился: а вдруг ты не придешь?

— То есть как это — не приду?

Хорст даже приостановился. И посмотрел на меня снизу вверх. Он был на полголовы ниже меня, коренастый, с короткой шеей и круглым веселым лицом.

Я пожал плечами:

— Не знаю… Ведь у вас тут всё может случиться.

— Например?

— Тебя могли арестовать.

Хорст присвистнул:

— Вот оно в чем дело! Ну, не такая я шишка, чтобы папаша Цергибель взял меня на мушку.

— Ты мог заболеть.

— Тогда пришел бы кто-нибудь другой. И если бы даже ты сам явился в Дом Карла Либкнехта — никакой катастрофы! Можешь поверить, германская революция от этого бы не пострадала.

Я прикусил губу: Хорст явно надо мной подсмеивался.

— Почему у тебя перебит нос? — спросил я. — Ты боксер?

Хорст расхохотался:

— Нет, дружище, карьера папаши Шмеллинга меня не привлекает.

Хорст, видно, очень любил слово «папаша», применив его даже к чемпиону бокса, в общем-то молодому парню.

— Пришлось как-то поговорить по душам с штальгельмовцами. Четверо против четверых, — добавил он.

— Как мушкетеры! — воскликнул я.

— Вот еще! Мы действовали кулаками ну и… пивными кружками.

— И часто вам приходится участвовать в схватках? — спросил я.

— Руководство не одобряет. Понимаешь, когда бьют нас, шупо не вмешиваются, но когда бьем мы, они пускают в ход дубинки. — Он потер свою расплющенную переносицу. — Это дубинка, а не кулак.

— Куда мы сейчас идем?

— Просто прогуливаемся. Если ты голоден, можем зайти поесть.

— Я завтракал. Мне бы хотелось повидаться с товарищами из ЦК.

— Обязательно, но только не сегодня.

— Это почему же? — недоуменно спросил я.

— Скажи-ка, Даниэль, как у тебя с деньгами? — не ответив на мой вопрос, озабоченно осведомился Хорст.

— Пока есть.

— Сможешь продержаться два-три дня в отеле?

Куда он гнет? И хотелось бы знать, что делать не Дегрену, а Муромцеву в номере семьдесят девятом отеля «.Бавария». Может, что-то случилось, а Хорст таится?!

— Говори прямо, что произошло, — настойчиво потребовал я.

Хорст тряхнул меня за локоть:

— Чудак! Всё в полном порядке. Ребята подыскивают тебе подходящую квартиру. Не можешь же ты, в самом деле, жить, как какой-нибудь буржуйский сынок, в отеле. И кроме того…

— Что же еще?

— Всё же лучше появиться тебе в Доме Либкнехта не сегодня, а, скажем… ну хотя бы в пятницу. Не возражаешь?

Это он, конечно, спросил так, для порядка, и мои возражения никто бы в расчет не принял. В пятницу так в пятницу! Но я жаждал реванша.

— Ага, значит, всё же германской революции может быть нанесен ущерб!

Хорст толкнул меня в бок и широко осклабился:

— Один — ноль в твою пользу… А встретимся опять же у папаши Болле. В пятницу, в десять утра.

— А этот Болле надежен? Не стукнет на нас в полицию?

— Что ты! Папаша Болле левый социал-демократ. Одной ногой он уже в нашей партии.

— Хозяин лавки! Мелкий буржуа!

— Чему ты удивляешься? Опять начался кризис. И какой! Безработных уже два миллиона. Людям надо как-то устраиваться. Есть и коммунисты — владельцы лавочек и пивных. Руководство сознательно пошло на это. Тут, понимании, ли, двойная выгода: товарищ продержится тяжелое время и одновременно принесет пользу партии. Ведь в пивной можно провести собрание, назначить нужную встречу. Как сегодня. Папаша Болле — верный человек, хотя, понятно, в голове у него еще много всякой социал-демократической пути.

Я кивнул головой, будто бы всё отлично понимаю. А сам подумал, что вот и первая брешь в моей подготовке. Почему-то ни Вартанян, ни Беспалов не говорили мне, что коммунистам разрешают содержать пивные и табачные лавки.

— А ты… и ты тоже безработный? — поинтересовался я.

— Был. А теперь — функционер союза, — с гордостью сказал Хорст. — Выполняю особые поручения ЦК. Ну, в общем, работаю курьером. И, сам понимаешь, живу, как Гуго Стиннес.

Я посмотрел на его желтую брезентовую куртку, на засаленную кепку и бумажные штаны с аккуратной заплатой на правом колене. Рядом с ним я, наверное, выглядел самым настоящим франтом: фетровая шляпа, элегантное мохнатое сальто, галстук и всё прочее.

— Ладно, Гуго Стиннес, скажи теперь, чем мне заняться?

— Я бы на твоем месте хорошенько заправился. Зайди в гости к «Францисканеру». Это недорого и совсем близко от твоего отеля.

— Но не могу же я с утра до вечера жрать!

— Зря! Совсем неплохое занятие. — Но тут же погасил улыбку и серьезно сказал: — Познакомься с Берлином. Изучи маршруты эсбана, убана[23], омнибусов, трамваев. Это пригодится. Ну а если тебя интересуют всякие древние черепки, побывай в наших музеях. Тоже в двух шагах от твоей «Баварии». Но у тебя действительно есть деньги?

Я кивнул головой, и мы распрощались на остановке трамвая.

Желтая трехсуставчатая гусеница поволокла меня в центр, а «сотрудник для особо важных поручений», махнув на прощание рукой, бодро зашагал по тротуару.

Не только изучить, но даже составить некоторое представление о таком гигантском городе, как Берлин, за двое суток — задача просто фантастическая. И всё же, ориентируясь на свой протертый до дыр план города, я попробовал освоить его центр и главные транспортные магистрали.

Едва лишь апрельское утро, серенькое и мокроватое, заглядывало в окно моего номера, я сбрасывал душный пуховик, мылся, брился и спускался вниз, чтобы наскоро выпить чашку кофе с молоком и съесть традиционные круглые булочки с маслом и джемом.

Перекинувшись несколькими фразами с портье, который продолжал «отшлифовывать» на мне свой чудовищный французский язык, я выбирался на Фридрихштрассе и квартал за кварталом, улицу за улицей обследовал центр.

На душе у меня было легко и спокойно: паспорт Дегрена портье возвратил уже на следующее утро, и теперь он надежно покоился в моем бумажнике. Но самое главное — связь. После встречи с Хорстом я не чувствовал себя ни щепкой, которой играют морские волны, ни кустарем-одиночкой, могущим рассчитывать лишь на собственную предприимчивость и энергию. Теперь я был членом многочисленного боевого коллектива моих собратьев по идее. И хотя пока что я виделся только с Хорстом, утвердилось ощущение, будто за каждым моим шагом наблюдают десятки пар внимательных добрых глаз. Оступлюсь — поддержат. Потеряю дорогу — выведут куда следует.

Может быть, где-то здесь живет и работает Рихард Гюптнер, невысокий худощавый парень, крепкий и гибкий, как пластинка из стали. Я знал его по работе в ИК КИМе, где Гюптнер был одним из секретарей.

Он никогда не рассказывал о себе. В обращении с нами, сотрудниками исполкома, он был сдержан, лаконичен и, пожалуй, несколько суховат. Я как-то высказался о ном в этом духе при Хитарове. «Не торопись составлять мнение о человеке, которого по-настоящему не знаешь, — сурово перебил меня Рафик. — По-твоему, Рихард — сухарь… А ты знаешь, что этот сухарь вступил в «Спартак», когда ему не исполнилось и шестнадцати лет? Ему было поручено тогда нацелить пролетарскую молодежь Гамбурга против империалистической войны! Рихард — сухарь! Да знаешь ли ты, дорогой мой, что такое антимилитаристская пропаганда, когда в твою грудь направлены штыки всей кайзеровской армии? Это жизнь на острие кинжала. Любой неверный шаг, неточное движение, слишком многозначительный взгляд, и пиши пропало! А Рихард, создавая в Гамбурге группы молодежи с самыми невинными названиями — «Юные туристы» или там «Антиалкогольные рыцари», превращал их в отряды разведчиков и связистов приближающейся революции. Ты представляешь, девственная «Ванда Фогель»[24], в короткой юбчонке, с рюкзаком за плечами, выполняет поручения Либкнехта и Розы Люксембург. А во главе «Ванды» не кто иной, как наш Рихард!» — «Ну и дела! — воскликнул я. — А потом?» — «Потом? Потом «сухарь» был арестован и сидел в одиночной камере военной тюрьмы. Выпустили как несовершеннолетнего: ведь Гюптнеру в ту пору не исполнилось еще семнадцати лет. Участвовал в штурме Кильских казарм шестого ноября восемнадцатого года. И в тот же день организовал группу из молодых пролетариев Гамбурга. Между прочим, именно в Гамбурге молодежная организация присвоила себе название Коммунистического союза. Раньше, чем в других областях страны. В двадцатом году Гюптнер стал председателем ЦК КСМ Германии, а на третьем конгрессе КИМа его избрали в исполком. Я подружился с ним, еще когда работал в Германии. Ну а потом встретились в Москве. Ведь Рихард в двадцать четвертом стал оргсекретарем исполкома! Должен тебе сказать, что он великий мастер организационных дел. Он, как гроссмейстер за шахматной доской, заранее предугадывает ходы противника и неожиданно ставит пешку или коня туда, где их вовсе не ждали. Его очень ценит товарищ Пятницкий, и мы в шутку называем Рихарда «Кимовским Пятницким». — Легонько хлопнув меня по плечу, Рафик закончил: — Ну, теперь, Митя, ты сам можешь судить — такой ли Гюптнер сухарь, как тебе показалось».