Много позже, прочитав роман Миколайтиса-Пучинаса «В тени алтарей», Дмитрию показалось, что он лучше, глубже понял всю сложность и противоречивость творческого пути Саломеи Нерис к его зениту.
Многие литовские писатели, начиная с Великого Донелайтиса, были ксендзами или пасторами.
«Донелайтис и Валанчюс писали с дидактической целью. Поэзией Баранаускас занимался в первые годы своей карьеры, а потом навсегда покончил с нею. Венажиндис — певец сентиментальной любви, первый оплакал духовную «касту» и ввел в литовскую лирику узколичные мотивы печали, тоски и слез. Майронис — поэт-гражданин, патриот. Его чистая лирика тоже отличается сентиментальностью, патетичностью и узкостью. Теперь Васарис читал не только Мицкевича, Пушкина и Тютчева, но и Каспровича и Тетмайера, и ему становилось ясно, что все эти изобилующие в стихах наших поэтов-ксендзов «сестрицы», слезы, грусть и тоска, все эти нежные чувства объясняются лишь недостатком воображения, знания жизни и изобразительных средств».
Понятно, в отличие от героя романа молодого Людаса Васариса, Саломея не могла быть ксендзом, разве что «сестрицей»… Но и ей понадобились огромные духовные силы, чтобы выпутаться из липких сетей клерикализма и по-новому, не сквозь тень алтарей, взглянуть на действительность.
— А мне показалось, что Саломея взяла себя в руки, — сказал Дмитрий. — Она ведь написала такие превосходные стихи.
— Только в поезде, бедняжечка, узнала, что тевтонов побили под Москвой. Не на восток, а на запад лежит теперь наша дорога, — пылко воскликнул Гира.
— Ну, пока только до Балахны, — внес поправку Антанас. — Но, пожалуй, нам пора. — Он мельком взглянул на окно, плотно завешенное одеялом. За ним тяжко ворочался, подвывая от натуги, ветер. — А вьюга-то не унимается. Но мы пройдем и через вьюгу… Не так ли, товарищ Гира?
— Нам и черт не страшен, товарищ Антанас! — подхватил Гира. — Жаль, что не удалось повидать Елизавету Васильевну и ее милых девочек. Обязательно передайте ей мой сердечный прощальный привет. Она хорошо устроилась?
— Да ничего, — ответила Тася. — Работает на велозаводе. И комнату сняла вполне приличную. А девочек устроила в детский садик.
Теперь все стояли посередине комнаты, поглядывая друг на друга, и никто не решался вымолвить последнее слово прощания. Мать Дмитрия подошла к окну и чуть-чуть отодвинула край одеяла.
— Ох какая пурга! Белым-бело, — сказала она. — Посидите еще, авось стихнет.
— Есть, кажется, такая пословица: «Стоячий гость хуже татарина», — сказал Венцлова.
— Вот и перепутали, товарищ Антанас, — возразил Людас Константинович. — Не стоячий, а незваный!
— Вы — званые, — вмешалась Софья Александровна. — Самые званые наши гости.
— И вовсе они не гости, — сказала Тася. — И время не позднее. Посидим еще.
— Меня ждет Бронислава Игнатьевна. Я сказал, что забегу к вам на часок.
— Да и собраться в дорогу нужно, — поддержал Венцлова.
— А что собираться? По-солдатски — мешок за плечи, да в в дорогу, — не без лихости заявил Гира.
— Главное, пишите, — просил Дмитрий. — Но я вас, конечно, провожу.
— Будет страшная толчея. Да еще — ночные часы. Еще не найдешь!
— Найду, Людас. Но ты сразу же напиши, как в Балахну приедешь.
— Пойдемте, товарищ Гира! Желаю всей вашей семье счастья.
— Может, вы еще приедете в Пензу?
— Но лучше назначим место встречи в Москве или Вильнюсе.
— Итак, не прощайте, а лишь до свидания, драугас Муромцев.
— Всего, всего вам доброго, Антанас! Ты, Людас, не беспокойся. Бронислава Игнатьевна будет всегда с нами.
И вот уже, навалившись плечом на входную дверь, Дмитрий выдавил ее наружу, и задохнулся, грудью сшибившись с пургой. На улице неустанно работала гигантская ветряная мельница, зацепляя белыми своими лопастями и небо и землю. И в этот чудовищный снеговорот вошли и сразу же растворились две фигуры: одна повыше и пошире, в большой мохнатой шапке, другая поменьше, забегающая вперед, в обтягивающей голову шапочке, чем-то похожей на монашеский клобук.
Драугас Венцлова и драугас Гира. Вот они дотопали до калитки, и следы их тотчас же замело. Исчезли вместе с ветром… «Дуют ветры от Урала, и снега метут…» У Дмитрия защемило сердце, когда он подумал, что уже нескоро, а вернее, никогда не прозвучит частое, быстрое постукивание в стекло драугаса Гиры и солидный стук сильных пальцев драугаса Венцловы…
Он прошел по их заметенным следам и с трудом закрыл калитку.
Глава одиннадцатая
ДЕЛА ОПЕРНЫЕ
Вот Пенза и стала крупным театральным центром.
Ну, прежде всего, разительно изменилось лицо Областного драматического театра. Треплев и Белов, заменивший Анну Юльевну Веселер на посту директора, работали очень дружно, понимали друг друга с полуслова и из среднего театра сделали хороший театр. Конечно, помог и приезд в Пензу таких ярких актеров, как Владимир Стебаков, Климов, Жулинский, но главное заключалось в том, что и старые пензенские актеры поверили в свои силы и в опытных руках Треплева раскрылись, сверкнули новыми, дотоле для них самих скрытыми гранями мастерства.
«Вы никогда не имели такого зрителя, как теперь, — не уставал говорить Треплев. — Бойцы Красной Армии. Через несколько дней они будут там, где смерть всегда рядом. Окончится спектакль, и они погрузятся в эшелоны. Вы даете им последнее напутствие. Оно должно быть громаднейшей эмоциональной силы. Вы обязаны подарить им всё самое лучшее и высокое, что заключает в себе искусство. Это ваш священный долг. Я не боюсь этого слова. Именно так, и только так! Помогите же им познать всю глубину любви и ненависти во имя этой любви!»
Да, партер и ярусы каждый вечер наполнялись людьми в шинелях, а иногда белели от множества новеньких полушубков, — через Пензу непрерывным потоком двигались на запад всё новые и новые воинские части, сформированные в глубинах страны — на Урале, в Сибири, Казахстане. И огромный, на тысячу триста мест, театр не вмещал и десятой части желающих попасть в него.
Напряженно работали и госэстрада, и оборонный театр миниатюр, и хозрасчетная опера. А в клубе железнодорожников разместился Ростовский театр музыкальной комедии, недавно эвакуированный в Пензу. И он тоже всегда был переполнен. В области работало еще три драматических театра: Кузнецкий городской, колхозно-совхозный в Нижнем Ломове и совсем молодой Сердобский драматический. А ежели учесть еще, что в Пензе, кроме собственных музыкального и художественного училищ, находилось и Московское имени Чайковского, то нетрудно представить, ка́к доставалось Королеву и Муромцеву, представлявшим, по существу, весь отдел по делам искусств. Был, правда, еще бухгалтер, гордо именующийся начальником планово-финансовой части, и Зоя, славная веселая девушка — секретарь отдела, она же машинистка, она же курьер. А директоров учреждений искусств набралось порядком, и у каждого из них были не только неповторимый характер и собственные принципы воздействия на «начальство», но и сложнейшие отношения со своими художественными руководителями, у которых, в свою очередь, были и характеры, и приемы, и сложности взаимоотношений… И во всё это Королеву и Муромцеву приходилось встревать: кого-то с кем-то мирить, что-то координировать и выносить окончательный приговор. А ведь и Константин Васильевич, и Дмитрий были всего-навсего журналистами, не имевшими никакой сноровки в общении со всеми этими капризными и ревнивыми девицами: Мельпоменой, Талией, Терпсихорой…
Оставаясь на короткие минуты вдвоем, они сочувственно поглядывали друг на друга и тяжело вздыхали. И всё же многое приходилось решать именно им, полагаясь лишь на свое политическое чутье и интуицию.
— Ты, Дмитрий Иванович, действительно уверен, что у Марушиной чисто лирическое сопрано и у Доры Павловской — тоже лирическое, но с колоратурным оттенком? — играя желваками, спрашивал Королев.
— Так считает Вазерский, а он в таких делах дока, — возразил Дмитрий.
