— За каким же чертом, — взрывался Королев, — обращаются в отдел — кому петь на премьере? Что мы в этих оттеночках смыслим!

Горюшкин-Сорокопудов и Котов яростно, до одурения спорили о путях развития станковой живописи. В качестве арбитра приглашался Королев.

Ленинградский скульптор Федор Бабурин принес в отдел маленькую, завернутую в мокрую тряпку фигурку из глины. Эскиз будущей монументальной скульптуры. Достаточно ли пластичен поворот корпуса? Не диссонируют ли вот эти резкие углы с общим состоянием уверенности и покоя победителя? В особенности если смотреть на скульптуру снизу, примерно в таком вот ракурсе?

— Гм… Да… то есть… гм… Очень, очень интересно получилось, — сказал Королев.

— Залесская утверждает, что без балетных туфель не сможет поставить своих танцорок на пальцы, — на другой день раздраженно говорил Константин Васильевич. — Так почему бы ей не поставить подводное царство на полупальцах, ежели это легче? Ты бы поговорил с ней, Дмитрий Иванович. А тапочками мы их обеспечим.

Вот так почти всякий день приходилось Королеву и Муромцеву решать задачи со многими неизвестными… Во всяком случае, для них…

Много времени и внимания Муромцев отдавал опере. И вовсе не потому, что Тася работала там балетмейстером. Его привлекала сама задача, почти непреодолимая по своим трудностям: в условиях войны создать полноценный стационарный оперный театр. По существу — на голом месте. Было, правда несколько недурных солистов, два опытных дирижера и небольшой хор, созданный Вазерским и Грачевым еще в довоенное время на базе художественной самодеятельности Дома культуры имени Кирова. И оркестр иной раз удавалось собрать, если только начало спектакля не совпадало с часом выноса очередного «жмурика». Тут уж и Федор Петрович отступал: за проводы «жмурика» музыканты вознаграждались и хлебцем, и салом, глядишь, и водчонкой, а за целый оперный спектакль — всё те же тощие хозрасчетные рублики… Еще у Вазерского и Харитоновой сохранилась великолепная нотная библиотека и несколько сундуков с театральными костюмами — с далеких двадцатых годов, когда существовал организованный Вазерским оперный коллектив при Пензенском народном доме. Но разве этого достаточно, чтобы всерьез мечтать о настоящем оперном театре, самом дорогостоящем зрелищном предприятии!

Говорите, образована хозрасчетная оперная бригада? Ах, Вазерский! Ну, Федор Петрович и землю наизнанку вывернет, лишь бы своих певцов к делу пристроить, — знаем мы его! Площадок сколько угодно: госпитали, клубы, агитпункты, артиллерийское училище… Можно разные там отрывочки ставить под рояль, а то и под баян. Так что действуйте, дорогие товарищи, но на нашу помощь не рассчитывайте — война, с фондами очень туго.

Так Вазерский и начинал: оперный отрывок, а второе отделение — концерт. И вдруг пришел в отдел и заявил, что подготовлены два спектакля: «Русалка» и «Севильский цирюльник».

Королев недоверчиво покачал головой:

— А оркестр? А декорации? — И попросил Муромцева: — Разберись, пожалуйста, Дмитрий Иванович, что там у них получается. Боюсь, что всё это нереально.

Дмитрию тоже казалось, что Вазерский явно переоценивает свои силы. Да и зачем замахиваться на такое огромное дело! Хозрасчетная бригада работает хорошо, даже доход некоторый приносит, так что Чарский доволен. Конечно, чаще приходится бесплатно выступать — в госпиталях, на эвакопункте… Но тогда артистов либо накормят, либо сухим пайком выдадут: консервы, булочки, сахар — это по военному времени дороже денег стоит.

Начал Муромцев с семейной разведки.

— Скажи, пожалуйста, что это за затея с «Русалкой»? — спросил он жену.

— Мне пока трудно судить, репетируем-то по кусочкам, в классе… Но некоторые кусочки совсем не плохие.

— На уровне самодеятельности?

— Да нет, вполне профессионально. И Харитонова, и Соловьев — опытные певцы. Мельникову труднее приходится. Вот он — из самодеятельности. Приятный тембр, но голос небольшой, и с верхами не всегда благополучно.

— И это не будет халтурой? — не унимался Дмитрий.

— Знаешь что? — сказала Тася. — Побывай-ка на репетициях, тогда и поговорим.

Встретив со стороны Таси столь решительный отпор, Дмитрий выбрал время и пошел в музыкальное училище.

Да, репетиционная площадка была невелика — обычный класс. Пели вполголоса. Вазерский аккомпанировал на рояле, а Мария Захаровна выверяла мизансцены.

Муромцев честно отсидел на репетиции более трех часов, но, по правде сказать, мало что для себя вынес. Показалось ему, что репетиция проходила сумбурно, уж больно по-домашнему, солисты механически повторяли за Марией Захаровной традиционно оперные аресты: рука, прижатая к сердцу, — любовь, стиснутые кулаки — гнев, дико вытаращенные глаза — безумие, ладони, сжимающие виски, — горе. Вазерский беззвучно, но очень широко разевал рот, словно бы подсказывая солисту, и изредка недовольно покрикивал: «Куда, ну куда тебя, Алексей, понесло… Тут же соль бемоль… Вот!» — И грохотал по клавиатуре, как по бубну.

И премьера «Русалки», состоявшаяся на сцене Облдрамтеатра, не внесла ясности в отношение Дмитрия к затеям энтузиастов оперного искусства.

В оркестровой яме расселось человек семнадцать весьма самоуверенных лабухов, причем медь явно господствовала над струнами. Солисты, не отрывая взоров от Вазерского, деревянно жестикулировали и больше всего боялись повернуться к публике даже боком. Князь раза два пустил петуха и совершенно не знал, что ему делать с огромной фанерной алебардой. Что за странная фантазия: князь — и вдруг алебарда! Многочисленные купюры вряд ли бы пришлись по вкусу Даргомыжскому…

Отмечая все эти неполадки, Дмитрий как-то не обращал внимания на отличное вокальное мастерство Харитоновой, исполнявшей партию княгини, и Соловьева — мельника. С волнением ждал он Тасиного дебюта в роли постановщика танцев. С кем ей, бедняге, пришлось работать! Галя Арзамаскова и Матвиевский — танцовщики из Сталинградской оперетты, застрявшие в Пензе, и несколько девочек из местной самодеятельности. Вот вам и вся балетная труппа. И всё же славянский танец получился очень мило, а Арзамаскова справилась со стремительным цыганским. Тася сделала то, что было возможно.

— Чистенько, — одобрил Женя Белов, сидевший возле Дмитрия. — Вот кабы и весь спектакль так. А то ведь а-ле-бар-да! — И даже захрюкал от удовольствия.

А на другой день был суровый разбор спектакля с упором на слабость режиссерской работы.

Главные виновники, Вазерский и Харитонова, кивали головами, соглашалась со всеми критическими замечаниями, обещали «исправиться». Ну точь-в-точь первоклашки, насажавшие в тетради клякс. И опять разговор с Тасей:

— Не понравилось, как вели себя Вазерский и Харитонова на разборе. Делали вид, что соглашаются, а на самом деле плевать им на нашу критику. Разве не так?

— Право, не знаю. Они ко мне только присматриваются и не очень откровенны. Но, по-моему, и ты, и Королев опережаете события. Ведь это еще не конечный результат, а лишь подход, первая прикидка…

— Тогда незачем выпускать спектакль. Репетируйте сколько влезет. Вас же никто не торопил!

— Вот и ошибаешься! Торопила сама обстановка… Ведь те, кого Вазерский уговорил остаться в Пензе, должны были убедиться, что есть что-то прочное, определившееся… Ну как твердая земля под ногами… Понимаешь? И вот для них-то выпуск даже и такого спектакля, как наша «Русалка», событие — вот мы и при деле.

— Больно замысловато, Тася. Боюсь, что всё дело в привычке к снисходительности. Когда долго работаешь с художественной самодеятельностью, невольно сам начинаешь завышать оценки. Мол, это же не Мигай, а всего лишь Гаврила Гаврилович — наш уважаемый инструментальщик. И ведь поет же, собака!

Тася фыркнула.

— Ага! — торжествующе воскликнул Дмитрий. — Самой смешно, стало. Выходит, моя правда.

— Нет, моя, — сказала Тася, отсмеявшись. — А ты, дорогой мой, с чужого голоса поешь. Интонации Жени Белова слышатся.

Евгений Николаевич был действительно самым строгим судьей всех дерзаний хозрасчетной оперы. Чрезвычайно требовательный к собственным работам, безжалостно изгонявший из своего театра расхлябанность, неряшливость, штамп, он считал, что Вазерский страдает манией грандиозо и совершенно не считается с реальностью.