— Посуди сам, Дмитрий, — говорил он, поглаживая подбородок. — Оперный театр — самый сложный театральный организм. Не случайно же их у нас раз-два и обчелся. Сколько необходимых компонентов! Прежде всего, певцы. И не просто люди, обладающие слухом и хорошим голосом, но и актеры, умеющие если не переживать, то, по крайней мере, показывать, что они переживают. Много ли у нас таких? Ну, Харитонова, ну Грачев, ну эта новенькая — жена Школьникова, у нее приятный голосишко… А остальные? Душка-тенор с алебардой. Ха-ха! Твоя жена заставила здешних девиц кое-как двигаться. Хвала ей! Но разве же это балет? А оркестр где? Это же банда какая-то! Им на похоронах да на еврейской свадьбе играть. Слышал, как врали? А средства! Неужели концертами думают заработать! Это же несерьезно, Митя. Потом, почему «Русалка» или там «Демон»? Зачем тревожить прах великих! Если уж так зачесалось, взялись бы за что-нибудь легонькое. Допустим, «Запорожец за Дунаем» или «Цыганский барон». Тут я бы охотно помог. А «Русалка» — это, знаешь ли, самодеятельность, и далеко не лучшая!
В общем, мнения разделились. Треплев склонялся к точке зрения Белова, но был менее язвителен. Людас Константинович, напротив, бурно восторгался:
— Какие молодцы! Это же смело, Митя, — вот так на пустом месте и… оперный спектакль. И вполне сносно поют… Ты обязательно поддержи их… Может быть, создастся подлинный народный театр. Да, да, именно народный театр.
— Вот если бы в Пензу приехали Сташкевичюте и Петраускас, — мечтательно сказала Бронислава Игнатьевна. — Петраускас — великий певец. У него прямо серебряный тенор.
Венцлова и Корсакас, также приглашенные в директорскую ложу, вежливо говорили, что это только первый шаг и, естественно, трудно еще судить, предстоит огромная работа и т. п.
Но самым горячим сторонником оперы неожиданно оказалась мать Дмитрия. В юности у Софьи Александровны было редкое по красоте контральто. Она училась в одной гимназии с Вяльцевой, впоследствии дружила с ней, и та не переставала восхищаться голосом своей подруги и предсказывала ей невиданный успех. «Если бы мне да твой голос, Соня! Низы как у Паниной…» Чета Фигнер приняла живейшее участие в судьбе девушки, настаивала на том, чтобы ее отправить учиться в Италию. Но в семье было туговато с деньгами, и поездка в Италию откладывалась с года на год. А потом — скарлатина, осложнение на уши, и слух Сони оказался нарушенным. Она стала детонировать. Остался уже никому не нужный голос и неистребимая, фанатичная любовь к оперному искусству. Да еще фотографии знаменитых певцов с милыми надписями. Софья Александровна очень ими дорожила. Шаляпин и Собинов, Батистини и Карузо, Петров и Ершов, Тито Руффо и Мазини, не говоря уже о любимых ею Фигнерах, нашли приют под крышкой альбома с медной застежкой. А когда жили в Ленинграде и Муромцев имел возможность иногда посещать бывший Мариинский театр, Софья Александровна неизменно его сопровождала и с наслаждением слушала блистательного, но холодноватого Сливинского, могучего Павла Захаровича Андреева и уж, конечно, кумира ленинградской публики Печковского, создавшего неповторимые, подлинно трагедийные образы Германа, Хозе, Отелло.
Так вот, побывав на премьере «Русалки», Софья Александровна повела решительное наступление на Дмитрия.
— Не знаю уж, как теперь принято оперы ставить, — говорила она. — Может, и модно солиста под стол загонять или на голову ставить. Но только петь они от этого лучше не станут. Мазини все свои партии при бороде пел. И всегда лицом к публике… А какой божественный голос! Напрасно вы все к Марии Захаровне придираетесь. Она мизансцены так строит, чтобы солистам удобнее петь было. А голоса у всех совсем не плохие.
А когда поставлен был «Севильский цирюльник», и партию Розины исполняла Харитонова, и на обсуждении кое-кто с пеной у рта доказывал, что это уже совсем дремучая самодеятельность, коли Розину поет меццо-сопрано, Софья Александровна возмущенно выговаривала Дмитрию:
— Ты вот берешься поправлять Вазерского и Харитонову, а сам не имеешь понятия, что Россини писал партию Розины именно для меццо-сопрано. «Траля, тра-ля… Сто разных хитростей и непременно…» — Она запела низким, всё еще сильным голосом, Таня обрадовалась и закричала: «Баба, пой, пой!», а Дмитрию стало совсем не по себе, потому что именно он авторитетно утверждал, что Розину может петь только колоратурное сопрано…
Кончив игривую арию чуть не на басовой ноте, Софья Александровна пошла за горшком для Тани и на ходу бросила:
— А Фигаро просто очень хорош. У Грачева богатый, гибкий голос и большое мастерство.
Впрочем, всё это было давным-давно. Теперь же Дмитрий не только перешел на позиции доброжелательства по отношению к рождающемуся оперному театру, но и стал энергично, изо всех сил помогать ему. И произошло это потому, что он ближе узнал Вазерского и Харитонову.
Поначалу Федор Петрович показался Дмитрию только умелым организатором, проявляющим завидную предприимчивость и оперативность в условиях военного времени. Его стремление как-нибудь пристроить к делу, а следовательно, и обеспечить хлебом насущным и старых своих сподвижников по оперной самодеятельности, и случайно оказавшихся в городе певцов и музыкантов свидетельствовало о доброте этого человека, постоянно заряженного стремлением прийти на помощь тем, кто в ней нуждался. Взять ту же Тасю. Ведь Вазерский ее совершенно не знал. Что она может, что умеет? Он не стал устраивать просмотра, не потребовал документов, подтверждающих ее профессию. Просто предложил поделиться с ней тем немногим, чем располагала хозрасчетная оперная бригада. И сделал это так, что Тася не почувствовала себя облагодетельствованной. Напротив, это она, Залесская, оказывается, выручила бригаду тем, что приехала в Пензу.
— Балерина! Так это же замечательно, Настасья Алексеевна. Как раз с танцами у нас ничего не получалось. Кое-какие подтанцовочки Мария Захаровна ставила, но она же певица. А вам и книги в руки.
Точно так же встречал и привечал Вазерский каждого, пусть только косвенно причастного к оперному искусству человека, общей бедой заброшенного в Пензу. Приводил к себе домой, кормил, устраивал жилье, авансировал из собственного кармана. «Простоватый, но безусловно добрый человек», — думал о нем Дмитрий. На память приходил афоризм Сенеки: «Научись сперва добрым нравам, а затем мудрости, ибо без первых трудно научиться последней!» Но всё дело было в том, что Вазерский был в достаточной степени мудр, хотя это его качество распознавалось не сразу. Он точно знал, чего хочет, и всячески этого добивался. Но так как он хотел многого для других и ничего для себя, кроме права во имя этого работать днями и ночами, если придется, то и бесплатно, в любом качестве — руководителем или подчиненным, главным дирижером или очередным — лишь бы отдавать свои знания, опыт, неуемную энергию и по-детски непосредственную восторженность общему делу, — он и добивался рано или поздно, казалось бы, невозможного. А другими для Вазерского были его земляки, все обитатели милой его сердцу Пензы. Он жил в прекрасном мире гармонии и хотел широко распахнуть двери в этот мир перед каждым в нее постучавшим, но, мало того, научить и других стучаться в заветную дверь.
Когда судьба столкнула Дмитрия с Вазерским, тому шел пятьдесят четвертый год. И по крайней мере тридцать из них были уже отданы им пропаганде музыкального искусства. Коренной пензяк, сын рабочего, Вазерский, благодаря своим незаурядным способностям, принят был в Московскую консерваторию и, окончив ее, успешно дебютировал в одном из оперных театров Москвы в партиях Ленского, Владимира Дубровского, Альфреда… Казалось бы, чего еще желать молодому солисту! И деньги, и аплодисменты, и букеты цветов душке-тенору. Но в том-то и дело, что лавры душки-тенора не устраивали Федора Петровича. Он видел свое призвание в том, чтобы приобщить к музыке, заставить понять и полюбить ее тех, кто еще ни разу в жизни не слышал музыки Чайковского и Римского-Корсакова, никогда еще не замирал от радостного предчувствия, видя, как медленно идет вверх занавес над сценой оперного театра… Во всяком случае, еще в 1911 году он — студент консерватории — вместе со своим закадычным другом, тоже консерваторцем, Николаем Грачевым осуществил постановку оперных спектаклей в большом селе Мокшаны, на сцене тамошнего Народного дома. Когда же пришла Октябрьская революция, Федор Петрович расторгнул свой контракт с оперным театром Москвы и вернулся в Пензу. Он свято верил, что революция открывает широчайшую дорогу к искусству для всего народа. И, невзирая на то, что 1918 год разговаривал голосом артиллерийских орудий, а никак не скрипок и флейт, неутомимая энергия и организаторский талант Вазерского способствовали созданию в Пензе Народной консерватории и почти одновременно оперы при Народном доме. Федор Петрович преподавал, дирижировал хором и оркестром, исполнял партии лирического тенора. И если Пензенская опера просуществовала сравнительно недолго, то уж, во всяком случае, не по вине ее организатора. В начале двадцатых годов городу не под силу было поднять такое дорогостоящее дело, как опера. Во время районирования Пенза ненадолго стала центром округа, входящего в Средне-Волжский край, а с упразднением округов целых восемь лет существовала как районный центр. И Вазерский, понимая, что плетью обуха не перешибешь, уехал туда, где можно было заниматься любимым делом. Сперва в Куйбышев, там он создал Средневолжскую краевую передвижную оперу, затем в Казахстан, для организации Государственного театра оперы и балета Казахской республики, а через несколько лет в Саранск, где в 1937 году открылся Мордовский республиканский театр оперы, художественным руководителем и главным дирижером которого стал Федор Петрович. Но лишь только образовалась Пензенская область, Вазерский вернулся в родной город и сделал еще одну попытку создать оперный театр, теперь уже на базе Дома культуры имени Кирова, силами художественной самодеятельности и старых своих сотоварищей — педагогов Пензенского музыкального училища. Получился многообещающий сплав: велозаводская молодежь, потянувшаяся за Федором Петровичем, — многочисленный сильный хор и уже недурной оркестр — и опытные профессионалы: Харитонова, Грачев, Гневышева — не просто солисты, обладающие красивыми голосами, но и педагоги-энтузиасты, умеющие находить и выращивать даровитых вокалистов.
