— О чем ты?

— О твоей дочери. Увози ее, Тася, пока еще не поздно.

Уже уступая напору подруги, Тася сказала:

— Но ведь, чтобы ехать, нужны деньги и посадочные талоны, а у меня их пока нет.

— Об этом не беспокойся. Я достану.

И на другой же день принесла деньги и посадочные талоны, без которых, оказывается, из Ленинграда невозможно уехать.

Но тут «взбунтовалось» старшее поколение.

Ну, добро бы отец. Ему, оказывается, заводское начальство предложило уехать, но он наотрез отказался. Между тем осунулся, еще больше похудел и, возвращаясь с завода, едва тянул ноги.

— Папа, ты не выдержишь, — говорила Тася. — Поедем с нами. Все вместе.

— Выдержу, Тасюта. Мы, старики, скрипим, но не сдаемся. Молодые ушли на фронт. Кому же, как не нам, достраивать суда?

— Да зачем же их сейчас достраивать? Пусть себе стоят на стапелях и дожидаются лучших времен.

— Выросла на Черном море, а ничего не смыслишь! Ведь на плаву корабли менее уязвимы. Могут маневрировать, избегая бомбовых ударов. Вот я таким способом и буду воевать с германцами.

Александра Ивановна, конечно, и слышать не хотела о том, чтобы оставить Алешеньку бобылем.

— Обойдетесь без меня, — сказала она Тасе. — Ты, Лиля, Софья Александровна… Более чем достаточно на троих девочек.

Но забастовала и свекровь.

— Никуда я, Тася-матушка, из Питера не поеду. Да и для чего вам такая обуза! Нет уж, вы поезжайте, а меня не трогайте. Переберусь к себе на Мойку, там и помру.

Тася рассердилась по-настоящему.

— А что мне сын ваш скажет? Не уберегла мать! И вам не стыдно? Нельзя же такой эгоисткой быть: нам с Лилей и работать, и за детьми смотреть, а вы, как медведица, — на спячку. — И прикрикнула: — Немедленно отправляйтесь домой и отберите самое необходимое. Завтра уезжаем.

Права была Оля: на Московском вокзале — светопреставление. Без посадочных талонов сесть в поезд невозможно. Носятся взмыленные, груженные, как верблюды, носильщики.

Чудом втиснулись в дачный вагон с короткими, только для сидения, скамьями. На всех семерых досталась одна скамья. На нее и устроили девочек, вложив их, как ложки, одну в другую. Софья Александровна сидела на тюке возле окна, ну а Тася и Лиля больше стояли, а когда ноги набухали усталостью, по очереди присаживались на край скамейки.

Из Ленинграда поезд тронулся только поздно вечером и заколесил какими-то неведомыми кружными путями, и не к Пензе, а к Рыбинску.

До Рыбинска тащились более двух суток, а там пришлось нанимать носильщика с тачкой и чуть не через весь город добираться до пристани. Предстояло продолжить и так затянувшееся путешествие волжскими просторами, на пароходе. Впрочем, только до Сызрани, а оттуда до Пензы — опять поездом.

И вот словно бы гигантский пляж открылся перед Тасей. На сотни метров вправо и влево от пристани тысячи людей дожидались посадки. Под множеством ног поскрипывала и громыхала галька, возле самого берега тревожно кричали чайки, а на водной глади теснились в несколько рядов теплоходы — белые, вытянутые, чем-то напоминающие гоночные автомобили, старые колесные тихоходы, баржи, буксиры.

Устроились невдалеке от пирса и наши путешественники. Раскинули табор, разложили тюки, поили и кормили ребят.

Тася и Лиля по очереди ходили в разведку: когда будут продавать билеты на их пароход? А какой он их, никто, понятно, не знал.

Софья Александровна блюла девочек. У всех трех побаливали животы.

В киосках продавалась какая-то снедь, но видит око… завиваются немыслимые хвосты.

Из очередной разведки вернулась Тася:

— На пристани ресторан. Работает, и никакой очереди. Пойдем посмотрим.

Лиля недоверчиво встала, поправила волосы:

— Пойдем, но, наверное, у них уже ничего нет.

И ошиблась! За столиками, покрытыми накрахмаленными до блеска скатертями, в сверкании стекла и металла лежали художественно оформленные меню с перечнем самых разнообразных блюд, преимущественно рыбных. Выбрали столик возле окна и, как редчайшую инкунабулу, стали рассматривать меню. «Уха со стерлядью кольчиками». «Стерлядь паровая». «Расстегаи с визигой». «Рыбная солянка из осетрины»…

— Быть не может, — вздохнула Лиля, откладывая меню. — Наверно, еще с довоенных времен осталось.

Подошел пожилой официант, честь честью — в смокинге и при бабочке.

— Что желаете?

— Мы желаем уху со стерлядью, и чтоб непременно кольчиками, — смеясь сказала Тася, уверенная, что стучится в невозможное.

— Фирменное блюдо. Только кольчиками и приготавливается. Две порции позволите? — Официант сказал это совершенно бесстрастно, держа наготове блокнот и карандаш.

— С ума сойти! Закажем, Лилька, уху?

— Дорого, пожалуй…

— Да чего там! Может, в последний раз…

— А на второе что выбрали?

— Расстегаи, если есть. Мы их с собой возьмем.

И ровно через пятнадцать минут перед ними стояли никелированные мисочки с дымящейся ухой. И в янтарной жиже, точно свернувшись для сна, возлежали остромордые, в хрящеватых наростах рыбины вполне приличных размеров.

— Ух, вот так вкуснотища! — воскликнула Лиля.

— Не напоминает ли тебе всё это пир во время чумы? — задумчиво спросила Тася. Взгляд ее рассеянно блуждал по малолюдному ресторану, где всё еще было так, как должно было быть. Белизна скатертей и салфеток, исходящие ароматным паром судки в проворных руках официантов и даже ведерко со льдом, из которого торчал ствол бутылки с шампанским. Кому это вздумалось пить шампанское?

А за окном, через годы и столетия, несла свою ежесекундно изменяющуюся и всегда неизменную, тугую, прозрачную и в то же время многоцветную плоть великая река. И струи ее уносили в небытие сотрясавшие когда-то Россию события: кровопролитные войны, восстания, эпидемии, голодовку… Вот и сейчас на пологом, шуршащем галькой берегу ее сотни и сотни людей приноравливались, примерялись к тому, совсем иному бытию, которое устанавливала война. И Тася поймала себя на том, что и ее психика уже настолько перестроилась, что воспринимает это сидение в отличном ресторане как нечто выпадающее из нормы и противоречащее всему тому, к чему она уже привыкла: есть что придется и когда попало, спать урывками и дожидаться посадки на пароход не в светлом зале, сидя на удобном, обитом кожей стуле, а под открытым небом, там, на берегу, на каменной скрежещущей подстилке…

— А при чем тут чума? Во время войны! — наивно возразила Лиля.

Потом были: девственно белый теплоход, золотые шевроны на рукавах безукоризненно вежливого старпома, каюта третьего класса, плеск волны, неторопливое убегание зелено-синих горизонтов, страх за девочек: у ребенка соседки по каюте скарлатина, — и вот уже неразличимы кромки берегов, а над головой и в воде множество звезд. И ритмичный плеск волн…

В Сызрани уже привычная история: вокзал, когда же наконец откроют кассу? А где ваши посадочные? Наконец билеты на руках, но поезда всё нет и нет, а когда он всё же подходит, оказывается, что нужно еще по крайней мере десять составов, чтобы вместить эти необозримые толпы, сбившиеся на перроне… Но втиснулись, и вот поезд, судорожно Дернувшись, всё же устремляется вперед…

На шестые сутки путешествия поезд, сбрасывая скорость, въехал в черту города, кажется, довольно большого. Ну вот и добрались до Пензы!

Всё понемногу налаживалось.

Администратор оперетты оказался чудодеем: комната для Муромцевых, да еще какая просторная, светлая, совсем близко от театра и с очень симпатичными хозяевами — четою Офицеровых, возникла по счету «айн, цвай, драй — никакого мошенства» — одно проворство и ловкость рук! Так что проявивший чуткость директор гостиницы мог не беспокоиться за свою голову, — правительственный вновь пустовал.

Превратив комнату в общежитие, — семь лежаков, шутка ли! — Муромцевы налаживали свой быт: добывали топливо для кухни и молоко для детей. Лиля сразу же устроилась чертежницей на велозавод, а Тася отправилась на разведку в отдел по делам искусств, хотя Дмитрий уверял ее, что это пустой номер: здешний начальник твердо убежден, что главная задача искусства в дни войны быть как можно менее заметным.