Пели песни, по очереди гребли, соревнуясь в бесшумности и быстроте гребков, «штурмом брали» островки, нарушая покой влюбленных, искавших уединения.
Венцлова все чаще поглядывал на красновато-серые руины замка. Столетия, дожди и ветер сделали то, что когда-то не могли сделать тараны и катапульты крестоносцев. Башни потеряли строгость своих очертаний и оползли, как догорающие стеариновые свечи, а в мощных стенах зияли черные провалы.
— Знаешь, Элиза, — задумчиво сказал Венцлова, — я всё же попробую просить правительство отпустить дополнительные средства на реставрацию замка. Нельзя, чтобы этот символ непреклонности и мужества нашего народа исчез с лица земли. И потом, ты только представь себе три эти мощные башни, вновь поднявшиеся во весь рост! Со всего мира ценители старины будут приезжать в Тракай, чтобы полюбоваться замком. Кое-что уже сделано…
Элиза улыбнулась:
— В тебе сейчас говорит скорей поэт, нежели министр… то есть комиссар просвещения. Боюсь, что средства сейчас нужны на другое… Школы, библиотеки…
— И еще на восемнадцать театров, — перебил, усмехнувшись, Венцлова.
Брови Элизы удивленно поползли вверх.
— Какие театры? Почему восемнадцать? И почему тебе смешно?
— Ну да ты же ничего не знаешь о новом проекте Гиры. Я вернулся из Москвы, и он ворвался ко мне так, словно за ним гнались черти. «Товарищ Антанас, товарищ Антанас!» — «Что случилось, товарищ Гира?» — спрашиваю его, а он: «Народ требует зрелищ, товарищ Антанас. И мы обязаны, обязаны удовлетворить это требование». Я по-прежнему ничего не понимаю, но на всякий случай поддакиваю, а потом осторожно спрашиваю, как обстоят дела с организацией образования для взрослых, которая была ему поручена. Но Гира затряс головой, замахал руками и заявил, что решил всерьез заняться театрами и пришел к выводу, что в Литве надо немедленно организовать восемнадцать театров. Я немного обомлел: «Черт возьми! Но почему же именно восемнадцать?» — «Э, товарищ Антанас, простой расчет… Вот: в Вильнюсе — четыре, в Каунасе — три, в Клайпеде — два, в Паневежисе — два, в Шауляе…» И когда на руках не хватило пальцев, он выхватил из стаканчика карандаши и организовал еще несколько театров — в Мариамполе, Укмерге… Посмотрел на меня, как Александр Македонский, и спросил: «Ну, что вы на это скажете?» — «Очень хорошо, товарищ Гира. Но скажите, ради бога, кто будет играть в этих ваших восемнадцати театрах? Актеров-то у нас нет». Тут он задумался и довольно жестоко обошелся со своей бородой — дергал ее и так и сяк… И потом, без всякой уже уверенности, забормотал: «Верно, верно, актеров нет… Ну, а врачи, а учителя? Те, кто приехал из Польши? Могут они играть, а? Ведь так можно решить вопрос об их трудоустройстве. Как вы думаете, товарищ Антанас?!» Вот так-то и был похоронен знаменитый проект товарища Гиры о восемнадцати театрах и поднялся над могилой высокий холм.
Элиза засмеялась. Венцлова очень здорово подражал интонационной манере маститого поэта. Если закрыть глаза, то начинало казаться, что Людас Гира вместе с ними вышел из лодочки и любуется сейчас руинами замка.
Кто-то из студентов воскликнул:
— Смотрите, сколько самолетов. И как высоко!
В самом деле, в сгущающейся голубизне совершенно чистого неба посверкивали самолеты. Отсюда, с земли, крошечные как комары.
«Барражируют границу», — удовлетворенно подумал Венцлова.
Уже далеко за полдень, подгоняемые голодом, сели в машину. Но не успел шофер включить зажигание, как подбежал какой-то военный с лицом бледным и мокрым от пота и отрывисто выкрикнул:
— Стоп! Машина мобилизована…
— Что такое? — спросил, высовываясь в окошечко, Венцлова.
Военный, подкинув ладонь к козырьку фуражки, извинился:
— Простите, товарищ нарком… Не знал, что ваша машина… Но… война…
— Война! Какая война? — недоуменно спросил Венцлова.
— Немцы… Фашисты… Сегодня на рассвете…
— Чем могу помочь?
— Нет, нет… Всё в порядке, товарищ нарком. Поезжайте…
— Скорей в Вильнюс, — бросил Венцлова шофёру. И когда машина рванулась, подумал: «Вот так нескоро!.. А мы-то с Бажаном…»
Ему казалось, что с каждой секундой всё растет расстояние между Каунасом и Вильнюсом… На десятки километров… На сотни километров… сынок… И совсем уже нелепая мысль — можно бы отсидеться за метровыми стенами Тракайского замка.
Усмехнулся и стал успокаивать себя. Граница на замке. Небо охраняется. Всё обойдется. Повернулся и тихо, ласково сказал:
— Ты только не волнуйся, Элиза. Их не пустят. А за сыном я съезжу вечером… Пожалуйста, не волнуйся.
Завез жену домой, а сам помчался в горком. Что, мол, делать, товарищи?
Балтушки — секретаря горкома — не было на месте: где-то с кем-то совещался. Но в общем-то настроение у горкомовцев было неплохое. Да, начали… Неожиданно… Предательски… Бомбили некоторые советские города… Но и наши не остались в долгу. Уже разбомбили Берлин. Да, да… Наши тяжелые бомбардировщики, подавив противовоздушную оборону, волна за волной накатывались на Берлин. Гитлеру уже жарко! Это совершенно точные сведения. Мы поддерживаем беспрерывную телефонную связь с Каунасом. ЦК требует дисциплины и порядка.
Почти успокоенный поехал домой. И только было сказал шофёру, чтобы налил бензин для поездки в Каунас, как что-то оглушительно и коротко ударило и из всех окон совершенно синхронно вылетели стекла. И еще удар. И еще… Началась бомбежка Вильнюса.
«Сейчас, вот сейчас появятся наши истребители и отгонят», — думал Венцлова, вспоминая маленькие серебряные самолетики в небе над Тракаем и всё еще не ведая, что то были воздушные разведчики немцев.
Но бомбежка продолжалась, а наших истребителей всё не было. Только с кладбища, как-то неуверенно, не в такт, стали бить зенитки…
Хотел позвонить в Каунас. Долго прижимал телефонную трубку к уху. Ни звука. Особая, пустая тишина. Телефон перестал работать.
Пошел в горком, но там уже никого не оказалось, кроме дежурного, который сидел за столом, окруженный четырьмя телефонами. Ни один не действовал. Пожаловался Венцлове:
— Что-то неладно у нас со связью… Боюсь, не повреждена ли линия.
Венцлова побежал домой. Бомбы продолжали рваться. Там и здесь занимались пожары.
Узнал, что одна из бомб разорвалась возле их дома. Осколок попал во второй этаж и оторвал обе ноги Жюгждене — жене заместителя Венцловы по Наркомпросу. Телефон молчал. Побежал за врачом. Женщина истекала кровью. Врач делал перевязку и покачивал головой — Жюгждене умирала.
Во дворе дома собрались почти все жильцы. Пришел Гира с женой. Настроен он был воинственно.
— Опять псы-рыцари, опять они… Ну, товарищ Антанас, теперь литовцы не одни. Немцам не поздоровится! — восклицал он, грозя западу маленьким кулачком.
Ждали нашего воздушного контрудара… Когда стемнело, бомбежка прекратилась.
— Ну вот и всё. Отогнали! — вздохнул кто-то с облегчением.
Вдруг защелкали пистолетные выстрелы. Командир с двумя шпалами в петлицах яростно расстреливал из пистолета лампочки, вспыхнувшие под колпаками уличных фонарей, и страшно матерился:
— Ориентиры для бомбардировщиков оставили, так вас и так… Пятая колонна действует, так ее и этак… Мерзавцы! Предатели!
Пятая колонна… А вдруг! Венцлова вспомнил кадемов, таутининков — всю эту черную свирепую мразь, забившуюся в глубокие щели подполья. Они-то ждут своего часа!
В комнатах было темно и неуютно. Элиза не зажигала света, видимо испуганная расправой с уличными фонарями, учиненной сердитым командиром. В комнаты сквозь пустые оконные рамы врывался ветерок, шевелил гардины, разбрасывал по столу бумаги.
Телефон по-прежнему молчал.
Венцлова считал себя уравновешенным, умеющим владеть собой человеком. И не трусом. Уж во всяком случае, не пугливым. Кроме того, он был членом правительства молодой республики, одним из ее народных комиссаров. Значит, нес ответственность за судьбу своей страны; значит, должен что-то предпринять, во что-то вмешаться. Тем более что и ЦК и правительство еще оставались в Каунасе. В Вильнюс перебрался только Наркомпрос и Наркомсобес. Значит, он, как народный комиссар, — уполномоченный правительства в Вильнюсе. Так велят обстоятельства. Но что он должен делать? С чего начинать? Подумал: «Но я же беспартийный…» И тут же, мысленно, прикрикнул на себя: «Пытаешься уйти от ответственности!.. А разве ты бы сейчас иначе думал, если бы в кармане у тебя лежал партийный билет?»
