— Ого, в КИМе! Здо́рово!
— К нам на завод приезжали французы: Франсуа Бийю и Раймон Гийо. Боевые парни! Показывали нам свою газету «Авангард». А мне Бийю дал на память значок французского комсомола. Вот он, смотри!
— А скажи, Муромцев, как в Италии? Долго ли еще будут терпеть эту жирную черную собаку — Муссолини?
— Ты видел Тельмана? Вот это человек!
— А всё же немцы — неповоротливый народ. За коммунистов голосуют миллионы. Силища-то какая! Чего же они, чудаки, ждут! — И тут же выкладывается бородатый анекдот — почему не удалось Гамбургское восстание: — Собрались восставшие штурмовать вокзал, смотрят — объявление: «Без перронных билетов вход воспрещается». А касса по случаю восстания закрыта. Что тут делать? Подумали-подумали, да и разошлись по домам.
— Ребята, — говорю я, — это плохой анекдот. Его контрики придумали. А за кровь гамбургских пролетариев отвечать придется социал-предателям. Всяким там носке да шейдеманам.
Мой победитель, Витька Шурыгин, хватает меня за плечо:
— Ты тайну хранить умеешь? Дай честное комсомольское, что никому не скажешь.
— Конечно, честное!
— Ну вот… Мы тут одну штуку придумали. Степаха, Колька, я и еще есть ребята. Когда еще в ФЗУ учились, решение приняли и друг другу торжественную клятву дали. Для крепости! Организовали КСМР, что означает «Кружок содействия мировой революции».
Я прямо глаза вытаращил:
— Постой, постой! Есть же Коминтерн, а у нас, комсомольцев, еще и КИМ. Там и занимаются вопросами мировой революции. А вы какой-то КСМР основали. По-моему, это просто мальчишество!
— Так не всех же в Коминтерн на работу берут! А мы — подготовкой занимаемся. Язык немецкий изучаем. Книги разные революционные читаем… Даже сочинение одного немецкого философа — Гегель у него фамилия — в библиотеке взяли. Только больно уж непонятно… Вот и боксом стали для этого же заниматься. И в тир регулярно ходим…
Я вспомнил слова Хитарова и отчеканил:
— Революция, Витька, не приносится на кончиках красноармейских штыков. Основное условие победы — это политическая зрелость рабочего класса.
А сам в это время подумал: ведь ребята о том же, о чем и я, мечтают. Чтобы, значит, принять участие в грядущих революционных боях европейского пролетариата, чтобы помочь зарубежным товарищам сломить сопротивление буржуазии и установить советскую власть. Иностранный язык… теоретическая подготовка… физическая закалка. Точно подсмотрели и подслушали сокровенные мои мысли. Конечно, их КСМР — пустая затея. А немецкий язык и бокс — это всё здо́рово. Пригодится.
— Знаете что, ребята, — говорю я. — Давайте так… Я поговорю с товарищем Хитаровым. Докладчика из КИМа к вам пришлем. Потом можно будет вашу ячейку связать с какой-нибудь зарубежной комсомольской организацией: начнете переписываться, обмениваться опытом работы. У нас этим делом заправляет товарищ Дарси. Интернациональная связь! А ваш тайный кружок придется распустить. Вы же все комсомольцы. А может ли быть у комсомольцев тайна от других комсомольцев?! Нелепость какая-то!
Вижу, что ребята огорчены. Видно, не того они от меня ждали. Шурыгин поднял пустую кружку к глазам и смотрит сквозь нее куда-то вдаль. Что он видит? Может, баррикады Нойкёльна, красный флаг над рейхстагом в Берлине.
— Наверное, ты прав, Муромцев, — грустно говорит он. — Мы ведь еще пацанами были, когда наш КСМР организовали. Но вот, между прочим… — И вдруг заговорил по-немецки: Es steht entscheidende Klassenkämpfe bevor, und wir müssen ihnen gewaffnet entgegentreten. Dies ist das Ziel, das wir uns gesteckt haben[5].
К стыду своему, я далеко не всё понял. Видно, долго еще издать, пока геноссе Венцель сделает из меня настоящего берлинца. Но всё же сказал:
— Ловко! И выговор, между прочим, вполне приличный.
— Mein Großvater hatte sich beinahe mit einem vertrocknetem Stück Käse verschluckt[6], — сказал Степаха. — Ну, а у меня…
— И у тебя хорошо.
— Кто помог? КСМР. — Шурыгин пристукнул кружкой по столу. — Я у тебя сегодня бой выиграл?
— Ну, выиграл.
— Опять КСМР. — И он еще раз стукнул кружкой. — Знать, толк от него есть.
— А ты небось разные языки знаешь? — спросил Степаха. — Ведь там у вас без языков, что слесарю без рук.
— По-французски знаю. И немецкий тоже учу.
— Так давай по-немецки разговаривать, — предложил Шурыгин. — И если что не так, ты поправляй, не стесняйся.
Вот, стоит самую капельку соврать, и обязательно влопаешься. Они говорили по-немецки гораздо лучше меня.
— Ну его к черту. И так целый день язык ломаю, — кое-как вывернулся я. — А вы «Бандьера росса» знаете?
— Это по-каковски?
— Итальянская революционная песня. «Бандьера росса» значит «красное знамя».
Я попытался пропеть первый куплет.
— А ну еще раз, — потребовал Виктор. — Сто́ящая, видать, песня, боевая!
Кое-как ребята затвердили первый куплет, и мы негромко спели ее хором.
— Порядок! Принимается на вооружение КСМР, — заявил Виктор, но тут же спохватился: — Это я по привычке… Вся наша ячейка эту песню выучит.
— Вот и правильно. А теперь, ребята, пора…
Подошел официант, и я заплатил ему за восемь кружек портера.
— Вы кто же будете? По-грузински или по-армянски поете? — поинтересовался он, бросая на стол несколько мокрых медяков сдачи.
— А мы — интернационалисты, дядька, — серьезно ответил Шурыгин.
Официант согласно кивнул головой:
— Всякие теперь есть. Надысь тут один после дюжины по-своему загоркотал. Ты, говорю, из каких? Я, говорит, бывший черемис, а ныне мариец. Вот и понимай как хочешь. — И обратился ко мне: — А у вас, извиняюсь, фонарь под глазом очень даже светится.
Я обеспокоенно взглянул на Шурыгина.
— Синеет, чтоб его… — сокрушенно подтвердил Виктор.
Мы вышли из пивнушки. Расставаться не хотелось.
— Ну, бывшие черемисы, давайте проводим Муромцева, — предложил Шурыгин.
И мы двинулись пешком, решая на ходу проблемы всемирной пролетарской революции.
Уже возле Дома Союзов произошла нежданная-негаданная встреча. Я увидел ее. Ту самую золотоглазую девушку. Она неторопливо шла по тротуару, с любопытством оглядываясь по сторонам. В той же юнгштурмовке, с белоснежным воротником поверх гимнастерки и с отсветами закатного солнца в волнистых темных волосах. И, самое главное, с ней не было его, увальня в пиджаке, накинутом на круглые плечи.
Мы, четверо, занимали весь тротуар и двигались ей навстречу плотной стенкой, обхватив друг друга за плечи. И пели «Бандьера росса». Вот она, удача! Плана не было. Я действовал без всякого плана, по внезапно сошедшему на меня вдохновению.
— Минутку, — сказал я, освобождаясь от дружеских рук Шурыгина и Степахи.
— Знакомая? — осведомился Степаха, в упор рассматривая девушку в юнгштурмовке.
— Немного.
Они остановились, а я шагнул вперед, невольно протянув обе руки.
Девушка посмотрела мне прямо в глаза. Тонкие черные брови ее сошлись на переносице, а припухлые розовые губы искривились. В лице незнакомки были и удивление, и испуг, и отвращение. Сказав по-английски какое-то слово, короткое и презрительное, она прошла мимо, дернув плечом и отклонившись всей своей гибкой фигуркой от моей нелепо растопыренной ладони.
— Значит, не признала, — констатировал Степаха. — Но ты, Муромцев, не тушуйся, догоняй… Может, она нас постеснялась.
Нет, я не стал догонять незнакомку. Вдруг представил, как выглядим мы со стороны. Четверо здоровых парней идут обнявшись и горланят песню, — попробуй-ка разберись, что это песня итальянских коммунистов. У одного, черноволосого, пониже ростом, распух нос и синяк под глазом. У высокого, веснушчатого, рассечена верхняя губа да и вся физиономия в некотором беспорядке. И на версту разит пивом. Что и говорить, многообещающее знакомство!
Я молчал. Ребята сочувственно на меня поглядывали.
