— Закурим, Муромцев, — предложил Шурыгин и достал помятую пачку «Иры».

Мы молча закурили. А она шла так же неторопливо и делалась всё меньше и смутнее и наконец свернула на Петровку.

— Афронт произошел, — сказал Шурыгин и каблуком пригвоздил окурок к асфальту. — Может, вообразила, что мы выпившие?

— Так мы же по две кружки только, — возразил Степаха.

Я огорченно ткнул себя пальцем под глаз:

— Вот в чем вся штука!

— Не приглянулся ты ей, такой разукрашенный… Да ведь мы же боксеры, а не хулиганы какие-нибудь, — возмущался Шурыгин. — А девчонка-то сама откуда?

— Она англичанка, — наобум сказал я.

— Ну, тогда — порядок. — Виктор повеселел, — В Англии все боксеры. Ты только ей объясни, что, мол, возвращался после боя. Подумаешь, синяк заработал!

— Попробую, — уныло пообещал я.

— В общем, не тушуйся, Митя, — сказал Степаха.

Мы расстались у дверей общежития, и ребята потребовали, чтобы я приехал к ним в гости на завод.

На другое утро я помазал синяк вазелином и присыпал пудрой. Как будто и не очень заметно. Нос тоже опал и уже не так походил на помидор среднего размера. И всё же настроение у меня — самое пакостное. Во-первых, дурацкий проигрыш боя Шурыгину, — жди теперь открытых соревнований, на которых можно будет заработать кандидатский балл. А во-вторых, опять прозевал эту девушку. Встретиться с ней лицом к лицу в Москве — всё равно что иголку в стоге сена отыскать, и нате вам, как всё повернулось! Поэтому, когда Черня, широко ухмыльнувшись, спросил: «Опять в темноте на стул наткнулся?», я послал его к черту и сухо осведомился, готов ли перевод нашего письма ЦК комсомола Франции. (Фриц Геминдер уехал в страну, и я в некотором роде замещал его, даже сидел за его столом.)

— Сейчас узна́ю, — лениво протянул Сам.

Ровно в девять пришел Лейбрандт. Буркнув: «Сервус», проделал все манипуляции со своим пиджаком, нарукавниками и портфелем, сел на стул, будто бы намеревался просидеть на нем всю жизнь, протер замшей очки, надел их и уставился на меня, как удав на обезьяну.

— Что ты хочешь, Лейбрандт? — спросил я по-немецки.

— О менш! — воскликнул он, поднимая глаза к потолку. Отлепился от стула и непривычно быстро вышел из комнаты.

— Живот, что ли, у него заболел, — недоуменно сказал я.

Дарси пожал плечами, Черня сделал загадочное лицо и положил ко мне на стол французский перевод письма.

Лейбрандт вернулся минут через двадцать и, не взглянув на меня, зарылся в бумаги. Я вполголоса рассказывал Дарси о своей вчерашней встрече с заводскими комсомольцами.

— …Обязательно надо им помочь. Очень хорошие ребята. Прикрепить их к какой-нибудь зарубежной организации. Пусть переписываются.

Чуть забегая вперед, скажу, что моя встреча с Шурыгиным на ринге имела продолжение. Первый раз я поехал на электрозавод лишь в качестве сопровождающего. Вартанян и Дарси охотно согласились рассказать электрозаводским комсомольцам о работе КИМа. В трансформаторном цехе собралось много молодежи. Около тысячи, наверное. И ни один не ушел, пока не кончился митинг, хотя у каждого за плечами остались часы напряженного труда. Приняли резолюцию: сделать подарок предстоящим конгрессам Коминтерна и КИМа — довести число рабочих на заводе до четырех тысяч. Для этого нужно было достраивать цеха, ставить новое оборудование, забыть об отдыхе и выходных днях.

— Ты не сомневайся, — говорил Витя Шурыгин. — У нас знаешь как? Сказал — сделал, хоть кровь из носа. Пролетарское слово из стали куется. Так что будет от нас подарок!

Он и его дружки Степаха и Колька ни на шаг от меня не отходили. Уверяли, что свой КСМР сразу же ликвидировали и теперь налаживают в ячейке интернациональное воспитание.

— Ты только к нам приходи. Почаще. А то мы опять можем не туда повернуть. Вот в четверг бюро будет заседать. И ты приходи, — канючил Степаха.

Вартанян услышал.

— О чем разговор, дорогие? Нуждаетесь в помощи? Пожалуйста, поможем. Договоримся с МК и прикрепим к вашей ячейке Муромцева. Не возражаете? Ну и он не возражает.

— Да ты что, Амо! У нас же подготовка к конгрессу, — попробовал протестовать я.

Вартанян улыбнулся:

— Правильно говоришь! Подготовка. Вот и будешь вместе с ними готовиться.

— Ну до чего здоровущий нокаут он тебе дал! — восхищенно воскликнул Шурыгин.

Всё было решено. Меня прикрепили к ячейке комсомола московского электрозавода.

…В комнату вошел Ваня Борецкий, недавно назначенный секретарем русской делегации вместо ушедшего на учебу Зуса.

— Вот легок на помине! — сказал я, намереваясь рассказать и ему о своей встрече с электрозаводскими ребятами. — Послушай-ка, Ваня, какая у нас тут идея появилась…

— Об идеях потом, — перебил меня смуглый, улыбающийся Борецкий. — Тебя Рафик вызывает.

— По поводу письма? Перевод уже готов.

Я взял письмо и пошел к Хитарову.

Рафик пожал мне руку и позвал Борецкого.

— Мы тут должны кое о чем поговорить… Ты, Ваня, последи, чтоб нам не мешали.

— Вот письмо, Рафик; Бийю смотрел и сказал, что не имеет возражений.

— Да ты садись. Письмом позже займемся.

Темные ласковые глаза Хитарова смотрели на меня пристально и как-то удивленно, словно Рафик впервые меня увидел. В руке у него металлический карандашик, он постукивает им по столу.

— Почему не заходишь, Митя?

— Ты же очень занят!

— Ну, мы с тобой, кажется, договорились. Вечер всегда выбрать можно. — Помолчал. Брякнул карандашиком по столу, бросил его на бумаги и вдруг спросил: — Ты пьешь, Митя?

— Бывает, — признался я. — Пиво, когда жарко. И вино два раза пил.

— Тебе, наверное, нельзя пить, — убежденно сказал Рафик. — Есть такие люди, понимаешь, голова у них слабая… На копейку выпьют, а шуму на целый червонец.

— Да что ты, Рафик! Я один раз четверть бутылки «Ласточки» выпил. Из горлышка, не переводя дыхания. И хоть бы хны…

— Значит, ты и коньяк пьешь? — сдвигая густые брови, спросил Хитаров.

— Не пью, а пил… Я же тебе говорю, на спор из горлышка выпил. В прошлом году, в Ростове…

— Зачем ты говоришь неправду, Муромцев? Мне известно, что ты пьешь и здесь.

Ей-богу, я ничего не понимаю… Пьешь… Ну, вместе с ним тогда «Кровь земли» пил… Ну, с Макаровым и Кочиным бутылочку портвейна… Раза два, когда очень жарко было, по кружечке пива… Ну и вчера, конечно… Пил, пьешь, пью… Что за чепуха, в самом деле.

— Если хочешь, то я и пить-то по-настоящему не могу. Я же спортсмен.

Глаза Хитарова негодующе сверкнули.

— Нечего сказать, хороший ты спортсмен! Чуть не каждый день в драках участвуешь.

Я вскочил:

— Ну, знаешь ли, товарищ Хитаров!..

— Пожалуйста, не петушись и не разыгрывай из себя оскорбленную невинность. Может, скажешь, что и не дерешься вовсе?

— Конечно, дерусь… Но не в том смысле, как ты думаешь. Бой — это бой, а не драка.

— Да называй ты ее хоть сражением, хоть войной, результат один — у тебя под глазом! — крикнул Хитаров.

Ах, черт! Я машинально прикрыл левый глаз ладонью.

— И тебе не стыдно, Муромцев? — печально спросил Рафик.

У меня отлегло от сердца. Ф-ф-ф-у! Чуть в хулиганы не попал. А всё проклятущий синяк.

— Я же занимаюсь боксом, Рафик. Уже четыре года. Имею первый разряд. Конечно, приходится драться… на ринге!

Грозная вертикальная морщинка на лбу Хитарова разгладилась. Секунду еще лицо его сохраняло недоумевающее выражение. Потом Рафик громко, неудержимо расхохотался.

— Так ты боксер, Митя? А почему никогда не рассказывал?

— Да как-то не пришлось. Хотя Вартанян знает. Я ему говорил. А ты, значит, подумал…

— Друг, прости меня, пожалуйста, — серьезно сказал Хитаров и протянул мне руку, — но тут некоторые немецкие товарищи высказывали недовольство… Приходит, говорят, на работу с разукрашенной физиономией. Я решил проверить. Вызвал тебя и вижу, действительно, очень показательный фонарь. — Хитаров вновь захохотал. — Ну я и заподозрил… пьешь, дебоширишь, дерешься…