Они уже вошли в парк, и толстый, багрово-оранжево-желтый ковер шуршал под ногами.

— Если бы я не верила, что Грюнвальд повторится, я не смогла бы жить. Но вы, Дмитрий, действительно так думаете или говорите, чтобы утешить меня?

— Ни на одну минуту не сомневался в нашей победе. И старую Россию трудно было победить. Новую — невозможно. — Дмитрий медленно сжал пальцы в кулак. — Вот так русские, украинцы, литовцы — все вместе. Ничто не разомкнет их. Нет такой силы на свете!

— Мне теплее вот здесь, — Саломея дотронулась до груди когда вы так говорите. Ох, какие красивые листья. Давайте соберем большой-большой букет. — Ладно. Но только красный.

И они стали выбирать кленовые листья, точно срывали цветы растущие под ногами. Крупные листья всех оттенков красного цвета. И только переходящие из густо-оранжевого, как корка мандарина, в алое, и с яркими, как кровинки, брызгами на бледно-матовом золоте, и сплошь омытые киноварью и темнеющие тяжелым пурпурным атласом.

Нерис села на скамейку, а Дмитрий и Баландукас все несли и несли ей ворохи сухо шелестевших красных кленовых листьев. И она составляла из них причудливый хвост райской птицы — букет.

— Как он вам нравится? — спросила Саломея и прикрыла улыбающиеся губы и ямочки на щеках веером из листьев, пламенеющих на солнце. И впервые увидел Дмитрий распрямившиеся от трагической судороги и как бы взлетевшие тонкие брови и смеющиеся серые глаза.

— Вы — Феникс. А листья — это языки пламени, — сказал Дмитрий.

— До чего красиво! Вы, случайно, не поклонник Бальмонта?

— О, что вы! Терпеть не могу его позерство!

— А вот у нас он кое на кого произвел сильное впечатление. Туманности в поэзии у нас в Литве было предостаточно — целая эпоха. Но теперь мы с этим должны расстаться. И без всякого сожаления.

— Позвольте задать вам один вопрос, — несколько неуверенно начал Дмитрий. — Тогда, на вечере, ваш ученик Межелайтис сказал мне одну очень верную вещь…

— Да? Что именно?

— Смысл в общем такой: ничто не в силах заглушить голоса настоящей поэзии. Ни войны, ни катаклизмы… И сказал он это применительно к вам. — Увидел, как морщинка пересекла широкий лоб Нерис, и заторопился: — Подождите, прошу вас… Ведь это же ваши слова: «Отныне я сознательно выступаю против эксплуататоров рабочего класса»? Это в «Трячас фронтас». Десять лет назад. Я не ошибся?

— Вы и это знаете? Да, это из моей декларации… Но что вы хотите меня спросить?

— Вы избрали путь борьбы. Борьба продолжается. Еще никогда, пожалуй, она не была такой трудной… Вот и всё… Это даже не вопрос. Но я давно собирался сказать вам это.

— Пойдемте погуляем еще немного. А отвечу я вам, когда придем домой. Согласны?

— Ага, сюрприз, о котором вы говорили…

Она вдруг покраснела:

— Очень маленький… Жаль оставлять эти листочки. Бедные, думали, что так же красивы, как и те, что я отобрала. Ну, пусть лежат на скамейке.

Аллеи были совсем безлюдны. Только они двое и Баландукас. И такая тишина! Шелест листьев и редкий вороний грай.

— Что за черт! — Муромцев изумленно смотрел на буфетную стойку, вынесенную на одну из полян парка. Пожилая женщина в белом халате, натянутом на толстое осеннее пальто, сидела на стульчике с металлическими ножками и, по-видимому, дремала. — Чем она может торговать? Подождите минуточку, я посмотрю.

Он перебежал лужайку и остановился возле стойки. Под стеклом покоилось несколько розанчиков из относительно белой муки.

— Эти булочки… Они продаются? — осведомился он неуверенно.

Женщина заворочалась на стуле.

— Эти-то? Продаются… — Она сладко зевнула и торопливым, отработанным за десятилетия движением перекрестила рот. — И напитком клюквенным торгуем. Налить стаканчик?

— А сколько булочек можно купить?

— Да хоть все забирайте. Сейчас закрываться буду. Не идет нынче напиток.

Булочек было пять. Вот это повезло так повезло! Дмитрий смотрел, как женщина медленно и неумело заворачивала булочки, точно вылепленные из глины, в мятый обрывок газеты. Потом достал деньги и расплатился.

— Вот бы и напиток взяли, — лениво предложила женщина. — Булочки запивать. А то, не ровен час, и зубы об них поломаешь.

— Дмитрий! — позвала Саломея. — Идемте же…

— Сейчас, сейчас! — Дмитрий притиснул к груди пакет с розанчиками, почти упавшими с неба, и помчался навстречу Саломее.

— Неслыханная удача! — закричал он. — Толстая волшебница была к нам милостива. Она одарила нас булочками к чаю.

— Вы купили булочки? — расширив глаза, спросила Саломея.

— Ну да, настоящие булочки. Кажется, даже из пшеничной муки. Правда, ими можно забивать гвозди, но если попробовать разогреть…

— Тогда побежим, — предложила Саломея и сунула свою прохладную маленькую руку в ладонь Муромцева.

Они побежали. Нерис прижимала к груди ворох красных листьев, а Дмитрий — сверток с булками. Громче зашуршал пестрый ковер. Баландукас несколько мгновений удивленно смотрел на свою бегущую об руку с дядей маму, потом радостно улыбнулся и обогнал их.

…— Так вот, Дмитрий, — говорила раскрасневшаяся, оживленная Саломея, — пока закипит вода и подогреются ваши замечательные булочки, я хочу вам что-то прочесть.

Да, такой Саломею Нерис видел Муромцев впервые. Она хлопотала возле стола, перетирала тряпочкой разнокалиберные чашки. Мелькали обнаженные до локтей округлые, быстрые руки. Голос звенел, точно с него внезапно сняли какую-то пленку.

Подошла к кровати, взяла сумочку и достала из нее несколько листочков бумаги. Но тут просительно забормотал Баландис.

— Он хочет булочку… Как же быть?

— А вы дайте ему.

— Но она очень твердая.

— Ничего, он справится.

Мальчик жадно вцепился зубами в булку. По его худенькому личику разливалось блаженство.

— У тебя крепкие зубы, Баландукас. Как у большого серого волка, — сказал Дмитрий.

— Волка… Волка, — подтвердил мальчуган.

— Это стихи, Дмитрий, — сказала Нерис — И вы первый, кому я их буду читать… — Тут она чуточку смешалась. — Нет, не вполне первый… Вчера я их прочла Антанасу. А теперь слушайте.

И, чуть склонив голову к левому плечу, негромко, мелодичным голосом, не заглядывая в листочки бумаги, которые держала в руках, она прочла первое стихотворение. В нем было всего шесть строф. Прочла, вздохнула, посмотрела на Дмитрия в упор, точно дожидалась его слова. И тут же вспомнила:

— Какая я глупая. Вы же ничего не поняли. Это стихотворение… Я назвала его «Любовь к Родине». Попробую перевести… Но, конечно, только смысл.

Любовь к родине — это не слова, а дела. Трудные, кровавые дела. И кровь на шинели павшего героя (она произнесла «г» очень мягко, почти как «х») распускается алым, или нет, наверное, темно-красным цветком. Кажется, мак. И земля впитает эту кровь героя и будет хранить ее вечно. Так можно сказать? А в руках у нас — оружие. Железо. Нет, не так… Сталь, сталь, которая сверкает. И этой сталью мы уничтожим все эти, ну как же это?.. Ну, крапиву, репейник, злые травы… А, сорняки! Сорняки, которые выросли на священной земле отчизны.

— Что-то в этом роде. Я очень плохо перевожу?

Дмитрию трудно было справиться с волнением. Он понимал всю значимость происходящего. Большой поэт излечился от немоты.

— Теперь послушайте второе. «Солдатская мать» или, может быть, лучше «Мать солдата»…

Она прочла.

— Но подождите. Еще одно. После буду переводить. — И прочла третье, подлиннее, в другом, более сложном размере. Оно звучало как приказ, гневный, прямой приказ. И в голосе поэтессы пробудилась незнакомая еще Дмитрию сила.

— Это о партизанах, — сказала Саломея. — Переводить или не надо?

Дмитрий встал, взял руку Нерис и прижал ее к губам.

— Вы — молодец. Вы — умница, Саломея! И вы даже не представляете, как я рад.

— Вы правда рады? — как-то растерянно спросила Нерис, всё не отнимая своей руки. — Но почему?

— Я всё время ждал. Я верил, что пушки не заглушат вашего голоса. И знаете что? Может, у вас найдется бумага? И тогда мы попробуем перевести ваши стихи.