«Ура» не кричали. Только «а-а-а-ах!» — одновременно выдохнули воздух, как дровосек, наконец-то расколовший неподатливое, суковатое бревно.

И тут же Нацкая подошла к столу, накрытому старым кумачовым полотнищем, и объявила митинг открытым.

Выступали не по чинам, не по ранжиру. Те, кто хотел. А хотели, наверное, все, кто прибежал в ночные часы в театр. Но только далеко не каждый умел это делать.

Говорил, гнусавя больше обычного, Евгений Николаевич Белов.

Взял слово Вазерский. Размахивал длинными своими руками и несколько раз всхлипнул. «Светлый у нас сегодня праздник, товарищи!» И уж не смог больше ни слова вымолвить, махнул рукой и полез за платком.

Попросил слова Сологуб. Ну, ему, как говорится, и книги в руки. Чуть не первым встретился с захватчиками, чудом ушел от огня и смерти с железным немецким подарком в плече. Прочувствованно, солидно говорил Сологуб. И даже простоватость и одновременно вычурность употребляемых им выражений вроде: «…И охнуть фашист не успел, как его под бока вдарили — тактически непредугаданный ихним командованием фланговый удар наших резервных армий…» — на этот раз не раздражали. Как-никак — осколок в плече!

А после Сологуба, как-то неожиданно для себя самого, попросил слова и Дмитрий. Каждая жилка дрожала в нем, когда он шел к столу, зная, что должен сказать что-то необыкновенно важное и для себя самого, и для всех, кто сейчас будет его слушать, но не найдя еще ни одного слова, которое должно было сорваться с его языка вот сейчас, в это летящее мгновение.

…Я ведь знал, что это настанет. Не могло не настать, потому что иначе — катастрофа, пропасть, пустота, ничто… Опровержение всего, чему мы верили, что стало нашей новой природой. Мы же сильнее всех в мире! Своим духом, своей убежденностью… Нас нельзя победить потому, что мы победили сами себя, порвали тяжи, связывавшие с жизнью в прошлом, когда каждый только сам за себя, когда не знаешь, для чего живешь, для чего уходит сегодня и приходит завтра. И мы стали всесильными, но никто не знал этого. Ни Гитлер, задумавший раздавить нас сталью своих боевых машин и нечеловеческой жестокостью, ни наши случайные союзники, с многозначительным невежеством рассуждающие о «русском чуде»: «Поразительно! Москва всё еще держится…» Нет никакого чуда, как нет и «загадочной» русской души. Есть другое — молодость мира, созданного нашими руками и любимого так, как мать любит своего первенца. Дождались, дождались, дождались! И теперь Гитлеру — крышка. Не завтра, так послезавтра. А нас ни победить, ни завоевать нельзя!

Вот что-то в этом роде говорил Дмитрий, и ему было легко и просто, потому что каждое его слово, как зерно, падало в жаждавшую принять его почву. А когда он кончил говорить, была тишина, потом аплодисменты, а у него стучали зубы о кромку стакана, который протянула ему Нацкая.

— Да вы, Дмитрий Иванович, оказывается, вот какой оратор! — сказала она и как-то странно, по-новому посмотрела на Муромцева.

Тася молча взяла руку Дмитрия в обе свои ладони и тихонечко пожала.

— Отлично, Дмитрий, совсем отлично, — прошептал Людас Константинович. — А я вот думаю: может, стихотворение напишу в честь великой, великой нашей победы под Москвой.

Кончился митинг, но никто и не думал расходиться. Неразделенная радость тускнеет, сжимается и, став привычной, исчезает. Стоит ли ставить на стол бутылку шампанского, так и не откупорив ее! Всем в эту ночь хотелось быть друг с другом, и, хотя никто не знал подробностей победоносного сражения под Москвой и черная круглая радиопасть, замкнувшись, набирала силы к рассвету, каждый, всяк по-своему, комментировал сводку Совинформбюро.

С гордостью произносились имена военачальников, осуществивших разгром фашистов под Москвой. Жуков… Рокоссовский… Талантливейшие стратеги! А вы слышали историю с Рокоссовским? Да, да, на самолет и прямо в Москву, к Сталину… Он-то и разработал весь план… Ну, положим, не он, а Жуков был начальником Генерального штаба. Действительно пол-ко-во-дец! Ему-то и поручил Сталин осуществить разгром. А Боку-то всё боком вышло! Что, недурный каламбурец получился? Бок уж и не стои́т, а на боку лежит. Да, и под Тулой им изрядно досталось… Гудериану с его танками! И Тихвин освободили. Теперь и под Ленинградом им добрую западню устроят.

Двигались дивизии, корпуса, целые армии… Рассчитывались, подготовлялись и наносились всё новые и новые удары по гитлеровской военной машине. И она уже хрипела словно медведь, напоровшийся на двойное жало рогатины. И на какое-то время позабылось, что огромная часть территории захвачена фашистами, что они в Киеве — в твоем городе, Натан Рахлин, в Вильнюсе — в твоем городе, Людас, в Одессе — в твоем городе, Авраам Треплев, и под самым Ленинградом — под нашим, Тася, Ленинградом, и что на всех окнах театра темно-синяя плотная бумага, и что всё идут и идут на восток черно-красные составы беды.

Разошлись часа в три после настоятельных напоминаний директоров, режиссеров, администраторов: на завтра не отменены ни репетиции, ни спектакли, ни выступления. Так что давайте-ка, братцы, по домам, да и поспим немного.

Тася предложила Гирам зайти, попить чайку. Но запротестовала Бронислава Игнатьевна:

— Он-то готов и до утра болтать! А потом мне же станет жаловаться: и голова не такая, и в горле першит, и ноги ослабли. Нет уж, Людас, идем домой.

— Постой, мамочка, а как же мое ночное дежурство? — спохватился Людас Константинович.

— А ты уже отдежурил… В театре! — И, выпустив эту парфянскую стрелу, решительно двинулась навстречу всё крепчающему морозу. Людас Константинович хотел что-то сказать, но только махнул рукой и бросился вдогонку.

Дмитрий и Тася несколько раз постучали в окно, не слишком громко, чтобы не потревожить Танюшку, но не достаточно громко, чтобы разбудить Софью Александровну. Но стук услышала Любочка Офицерова и открыла калитку. Так поздно ее квартиранты возвращались впервые. Узнав причину, она тут же растолкала мужа Виктора:

— Вить, а Вить! Слышишь, наша победа! Да проснись ты, чурбан бесчувственный…

Софья Александровна, прикорнувшая на краешке постели в удивительно неудобной позе — круто завернутым комочком, проснулась, бодро, по-молодому сбросила ноги на пол и деловито сказала:

— Пришли! А чай-то у меня давно готов. Оба чайника под подушками. Вы, Тася-матушка, уж распорядитесь. А я попила… Ну, рассказывайте.

Постучались Офицеровы:

— Говорят, вы с новостями, Дмитрий Иванович?.. И с хорошими? — спрашивал Виктор, растирая затекшее от сна лицо.

— С самими великолепными, — подтвердил Дмитрий. — Сейчас бы, граждане, не помешало бы и водочки хлебнуть. За нашу победу, — И вопросительно посмотрел на мать.

— Ты что же не предупредил, Митя? Я ее сегодня на мед обменяла, — сокрушенно сказала Софья Александровна.

— Если бы, мамочка, я мог заранее предсказывать наши победы, то, вероятно, находился бы сейчас в Генеральном штабе…

— Обойдемся чаем, — сказала Тася. — С медом.

— А у меня варенье есть, — сообщила Любочка. — Баночка вишни. Сейчас принесу.

Вот так и просидели они до самого утра, поднимая чашки с чаем за победу под Москвой. И хотя каждому из них предстоял долгий, трудный день, никто и не думал о сне. Сон заменила радость, и она принесла такие силы, какие бы не мог дать и самый крепкий продолжительный сон. Безмятежно спали двое: Таня и дочурка Офицеровых — Инночка. А зачем им было просыпаться? Война-то еще не кончилась этой светлой звездной ночью на подмосковных, истерзанных огнем и железом, снегом припорошенных просторах… Нет, не кончилась еще!

Утром приходят и трезвость мысли, и сдержанность чувств. Поражение гитлеровцев под Москвой, оставаясь событием первостепенной важности, приобрело ограничительные рамки. «Правда» писала: «Враг ранен, но не убит. Начатый разгром должен быть доведен до конца, пока не будут освобождены все наши города, все наши земли, пока не останется ни одного живого немецкого захватчика в нашей стране». И Муромцев, как и другие участники ночного ликования, приходил к выводу, что развернулся только первый виток оборонительной спирали и что должно пройти время — месяцы, долгие месяцы, если не годы, — прежде чем все витки спирали развернутся во всю свою гигантскую мощь и вышвырнут за наши пределы всех до последнего захватчиков.