Всё же такие вот срывы и неполадки, пусть и вовсе незначительные, вызывающие скорее улыбку, чем досаду, давали повод рассуждать о несостоятельности молодого театрального организма. Одно, мол, дело, когда наспех создавалась хозрасчетная бригада, с нее, как говорится, и взятки гладки, и совсем другое дело теперь, когда опера получила стационар и громко заявляет о своем намерении сохранить себя и после войны. И эта точка зрения, бытующая в «узком кругу» специалистов и «знатоков», расползалась вширь и в конце концов приобретала характер общественного мнения. И пробиваться сквозь желеобразную стену скептических улыбок, пожатий плечами и глубокомысленных междометий театру становилось всё труднее. А ведь это означало, что не удастся получить дополнительные пайки для приглашенных артистов, что Зелепухин откажет в штуке бумажной ткани, которая на худой конец может заменить холст, что опять возникнут трудности с топливом и т. д. и т. п.

Дмитрий решил вызвать на откровенный разговор Вазерского. Он уже давно понял, что ни отдел по делам искусств, ни директор театра, каким бы хватом он ни был, ни режиссеры, согласившиеся поставить тот или иной оперный спектакль, ни приглашение нового главного режиссера не в силах изменить существующее положение вещей. Только Вазерский. Только он, дирижирующий не только операми, но и настроением всего коллектива, его неунывающая душа, друг и покровитель каждого солиста, оркестранта и рабочего сцены, может что-то сделать…

— Хочу, Федор Петрович, поговорить с вами.

— Слушаю вас, Дмитрий Иванович.

— Да нет, разговор будет долгий. Давайте найдем какое-нибудь укромное место, чтобы не помешали.

Вазерский встревожился:

— Какие-нибудь неприятности? Опять что-нибудь наваляли? Уж не в связи ли с Михаилом Юльевичем, когда он за пультом уснул? Не томите, Дмитрий Иванович… Лучше уж сразу по рогам!

— Неприятности пока только предвидятся. Но крупные.

Они прошли в сквер напротив драмтеатра и устроились на низкой перекосившейся скамейке. Колени длинных ног Вазерского оказались почти на уровне его подбородка.

— Вам неудобно?

— Не беспокойтесь, Дмитрий Иванович. Ногам ничего, а вот душе неудобно, потому как вы меня в потемках держите.

— Быть или не быть? Вот в чем вопрос, Федор Петрович.

— Неужели помещение обратно отбирают? Черт их мать, в самом деле… К Морщинину идти надо.

— И с помещением пока всё в порядке. Не в нем дело.

Дмитрий замолчал, собираясь с мыслями. Ему не хотелось, чтобы и на этот раз беседа его с Вазерским лишь скользнула по поверхности явлений, ушла бы как по громоотводу в землю. А таким громоотводом умел, ох, как умел Федор Петрович становиться, когда полагал, что так-то будет лучше. Поморгает глазами, согласно покивает головой и совсем по-простецки признается: дали здесь маху, ну ничего, поправим, обязательно поправим. И не понять — то ли Вазерский действительно признает эту неудачу, то ли ему спорить неохота. Хотелось бы сейчас до живого добраться.

— Я друг и защитник театра. Вы это знаете. И хотя в оперном искусстве ничего не смыслю…

— Ну, это вы, Дмитрий Иванович, напрасно, — живо перебил Вазерский. — Вы его любите, а когда есть любовь, то понимание приходит.

— Да не во мне дело… Хотелось, Федор Петрович, знать, какую цель вы перед собой ставили, взявшись за создание оперы. Вы, ну и ваши ближайшие помощники, Мария Захаровна и Грачев.

— Тут секрета нет. Дать возможность людям работать по их специальности. Поддержать их в наше трудное время, сохранить им голоса.

— Только и всего! Дождетесь, значит, конца войны, и пусть все разлетаются по своим гнездам. Пережили, слава богу, трудное время и уносите ноги из Пензы. Так?

— Зачем же так упрощать-то, Дмитрий Иванович! Коли создадим театр, так зачем его после войны прикрывать? Поймать вы меня на чем-то хотите!

— Ничуть. Я ведь знаю о неустанных ваших попытках создать в Пензе оперный театр. И до революции, и в первые ее годы.

— Значит, наслышаны, — оживился Вазерский, и поперечные морщины на его лбу разгладились. — Верно это, Дмитрий Иванович. До старости дожил, а от мечты своей и сегодня не отрешился. Большое… да что там, не большое, а великое это дело — к музыке народ приохотить. И легче всего через оперу.

— Так зачем же самому себе палки в колеса вставлять? Одной рукой создаете, а другой — разрушаете! Ведь смеются над нашей оперой, Федор Петрович, в халтуре нас обвиняют. — И видя, что Вазерский беспокойно зашевелил руками и раза два приоткрыл рот, будто собираясь запеть, Дмитрий продолжал еще более напористо: — Торопливость, неряшливость, штампы как раз и приводят к халтуре. За бедность нас никто ругать не посмеет, а вот за халтуру… Что ни постановка, то обязательно какой-нибудь новый ляп. Попробуй-ка тут добиться признания театра!

— Жестокие слова вы произносите, — как-то очень устало сказал Вазерский. — Но уж позвольте и мне быть откровенным до конца.

— А иначе и разговор наш ни к чему будет!

— То-то и есть… Может, всё дело в возрасте, Дмитрий Иванович. Мне ведь пятьдесят пять. И вот — жалость во мне большая к людям нашим. Всё их горе, все невзгоды тут вот у меня, — он прижал большую растопыренную ладонь к груди. — Всем бы помочь, каждого бы подхватить! Верьте, Дмитрий Иванович, мы бы с Марией Захаровной всех бы у себя приютили, коли места бы побольше было. Приезжают безмужние, голые, голодные, да еще и с детишками. Ну как тут быть! — И хитрецко-простоватое выражение, обычное для Вазерского, когда он разговаривал с «начальством», слетело с лица, как уже ненужная карнавальная маска. Теперь Дмитрий видел перед собой пожилого, доброго и очень озабоченного человека. — Как тут быть! — с каким-то надрывом повторил он, и неожиданная слезинка поползла по щеке. И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Вот я и мыслю, что перво-наперво плечо им подставить нужно. Чтобы не упали. Потому и снисходительность допускаю. Да вы сами, Дмитрий Иванович, вспомните, какими они в Пензу приезжают. Потерянные, обездоленные, слабенькие… Состраждать им надобно, а не за глотку хватать.

Тут и Дмитрий дрогнул. Во многом прав Федор Петрович. Трудна, а порой и трагична судьба эвакуированных. Нельзя, наверное, подходить к ним со слишком строгой меркой. Взять ту же Валю Ильинскую. Муж погиб на фронте, она приехала из Барнаула с годовалым ребенком да с узелочком — концертное платье и туфельки. И, кроме Дмитрия, никого в городе не знает! Но стать на точку зрения Федора Петровича — это значит поставить крест на будущем едва родившегося театра. В особенности сейчас, когда в Пензе заработал эвакуированный из Ростова-на-Дону театр музыкальной комедии — очень сплоченный коллектив, сумевший полностью сохранить свои кадры, костюмы, бутафорию, даже декорации. И он сейчас у нас именинник. Обком партии и облисполком чуть не в полном составе — на всех спектаклях театра. Головка музкомедии — директор Фомин, художественный руководитель знаменитый опереточный комик Венский и главный дирижер Гинзбург, — что тройка орловцев, в звоне бубенчиков, в четком цоканье копыт — всегда впереди, всегда берут первые призы. Уж и Белов с Треплевым от них поотстали, а об оперном и говорить нечего: сбой за сбоем и обеспеченное последнее место. Вот об этом-то Дмитрий и стал говорить Вазерскому, старался убедить его фактами, а не призывным: «Всем сейчас трудно, на то и война».

Федор Петрович сокрушенно вздыхал:

— Сам всё вижу, Дмитрий Иванович… Ба-альшого поросенка оперетта нам подложила. Хотя по-человечески и их понять можно — себя сохраняют. Только я так рассуждаю: недолго они у нас задержатся — силы-то мы наберемся и обратно Ростов отобьем.

— А к тому времени из оперы весь воздух выйдет! И сейчас без зазывал не обходимся. Да и то зал наполовину пуст. Нет, Федор Петрович, ожиданием мы театр не спасем.

— Что же предлагаете, Дмитрий Иванович?

— Есть у меня один план. О нем-то и хотел поговорить с вами. Давайте-ка ударим во все колокола.

— Не понимаю я что-то…