— Да очень просто! Выберем какую-нибудь оперу и все силы приложим, чтобы получился праздник. Без всяких скидок! Поговорите с людьми и не бойтесь правды. Они в вас верят и поймут как надо. Только вот на чем остановиться?

Вазерский энергично хлопнул себя по колену:

— «Кармен», Дмитрий Иванович, только «Кармен»! Мы и так ее вставили в репертуар — музыка-то огневая, пьянящая!

— А справитесь? Не запорете?

— Ну как можно! Все компоненты налицо, — всё более воодушевлялся Вазерский. — Кармен — любимая партия Марии Захаровны, и, поверьте на слово, выдающаяся она Кармен. Хозе в репертуаре Никитенко. И хотя голос у него немного качается, но и драматизм, и верхи сохранились. Грачев — Эскамильо. Да и Павловский… Так что в очередь могут петь. У Марушиной давным-давно готова партия Микаэлы. С оркестром и хором мы со Школьниковым поработаем. Так что считайте: «Кармен» у нас в кармане.

— Ну если так… — неуверенно начал Муромцев.

— Так, и только так, Дмитрий Иванович. И смело говорю: блестящий спектакль получится.

— При одном условии.

— Заранее принимаю.

— Не торопиться и… без всяких скидок.

— Будет сделано.

— Тогда давайте договоримся: вы соответственно подготавливаете и направляете коллектив, а я занимаюсь всякого рода дипломатией: договариваюсь с Королевым, выбиваю для премьеры сцену Облдрамтеатра, веду переговоры в Эгерт по части оформления… Постойте-ка! А что, если нам в качество постановщика Евгения Николаевича пригласить?

Вазерский поморщился.

— Дело ваше, — сказал он холодно, — но опасаюсь, что во вред это пойдет. Евгения Николаевича и я уважаю, но только все эти новшества, штучки-дрючки ни к чему. Лучше уж по старинке, да чтобы здо́рово.

— А Марии Захаровне не трудно? Заглавная партия и режиссура…

— Справится, — пообещал Вазерский.

— Тогда по рукам и… начинаем…

— «Итак, мы на-чи-на-а-а-ем…» — неожиданно пропел Федор Петрович. — Отлично это у Грачева получается! А тореадора он и того лучше поет. Да сами услышите!

Тайны из того, что готовится новая премьера — «Кармен», делать не стали. И без излишней скромности заранее дали понять, что то будет совсем особый спектакль — гала-представление, что ли.

Королев пожал плечами:

— Шумим, братцы, шумим… Но будет ли толк? Ты-то сам, Дмитрий Иванович, веришь, что они наконец серьезно за дело взялись?

— Похоже на то.

— Ладно, посмотрим.

— «Кармен», — прогнусавил Белов. — А почему бы не цикл «Нибелунгов»? И прямо в академические махнуть… Помещение я, конечно, предоставлю, но на помощь пусть не рассчитывают. Надоело, знаешь ли, на дядю работать. Эгерт я им тоже не дам. Выше головы она загружена.

Но у Ирины Эгерт, хоть и составляла она с Беловым неразрывное целое, была своя точка зрения. Удивительно вдумчивый и талантливый театральный художник, умеющий создать выразительное, лаконичное оформление буквально из ничего, она относилась к своей работе в опере как к творческой лаборатории, где ставила свои, иной раз рискованные эксперименты. Так однажды, оформляя «Демона» на сцене летнего театра, она заменила все декорации тем, что нашлось в парке, — деревца, цветущие кусты, ветви. Получилось просто здо́рово — спектакль оделся в живую, яркую, трепещущую зелень. Увы, только на один вечер!

Эгерт согласилась оформить «Кармен» и ночами работала над эскизами декораций и костюмов.

Дмитрий каждый вечер допрашивал Тасю, как идут дела. Она подробно ему рассказывала о репетициях, говорила, что неузнаваем Вазерский — требователен и настойчив и что Харитонова умело и интересно работает с актерами.

— Всё же как ты думаешь — получится? — настойчиво спрашивал Дмитрий.

— Посмотрим, посмотрим, — загадочно отвечала Тася.

И вот наконец наступил день премьеры. Постарался и Лупинский: афиши, огромные, с красиво подобранными шрифтами, заполнили весь город. Проданы почти все билеты. Приглашены все «отцы города».

Шушкалов встречает и сам усаживает в первых рядах партера секретаря обкома Морщинина, сменившего Кабанова, Степанова-генерала и Степанова — директора велозавода и прочих почетных гостей.

В директорской ложе появляются Треплев с Нелли Карловной, Белов… Пришли и конкуренты: руководители и актеры театра музкомедии. Но, как всегда, подавляющий цвет, окрасивший и партер, и ярусы, и балконы, — защитный. Очень много сегодня тех, кто вновь или впервые отправляется на фронт.

Непривычно строг и подтянут Шушкалов. Нервничает и Константин Васильевич, то и дело поглядывающий на часы.

— Что у них там со звонками! Пора и третий давать… Ты бы, Дмитрий Иванович, посмотрел…

Но Дмитрий Иванович обеспокоен совсем другим. Удалось ли Вазерскому собрать на сегодня полный комплект оркестрантов. Не подведут ли его лихие лабухи! Дмитрий подошел к оркестровой яме… Стал незаметно, про себя, считать басы и скрипки. Ого! Сорок шесть человек, и, главное, налицо вся скрипичная группа.

Третий звонок. Гаснет свет. В оркестре появляется знакомая долговязая фигура. Сегодня Федор Петрович то ли в парадном черном костюме, то ли в… смокинге. Взмах палочки. Что ж, пора! Тореадор, смелее в бой…

Повинуясь настойчивым, повелительным аккордам оркестра, медленно пошел занавес, и в зал повеяло жаром далекой южной страны. Сцена в кирпично-желтых, как сухая земля Арагона, тонах и немного яркой синевы — клочок неба над веселой Севильей. Что за молодец Эгерт! Хористы стараются изо всех сил. Испанизированные заученные жесты, бумажные цветы в волосах табачниц, топорщатся мундиры на плечах пожилых, утомленных отцов семейств, подмоложенных гримом. И вдруг пронзительный крик, мелькнуло что-то оранжевое — язык раскрученного ветром огня — и на авансцене неистовая, яростная, хохочущая, прекрасная дьяволица. Кармен — Харитонова. И тысячи пар глаз видят уже только ее, следят за стремительными поворотами гибкой ее фигуры, за смуглым тонким лицом, за гневным блеском огромных черных глаз, за оранжевым вихрем ее широкой юбки. Неужели это она, Мария Захаровна, женщина без возраста, такая неприметная на репетициях: длинное платье, платок, старенькие подшитые валенки?.. Какие внутренние силы мобилизовала она, чтобы стать такой незнакомой, молодой и чарующе-прекрасной! Правда, она не цыганка, а скорее испанка старинного рода, полная достоинства и изящества, забавляющаяся с неуклюжим солдатом, запеленатым в принципы, которым он следует… Хозе — Никитенко поначалу несколько скован, озабочен тем, чтобы занять наиболее удобную позицию, чтобы дать «звучок». Он берет разгон: из глубины сцены, широким шагом, почти бежит, раскинув руки, и вот нарастает фортиссимо его чуть колеблющегося, но всё еще сильного тенора… Пока он не Хозе, он только исполняет его партию, но Кармен его раскрепощает. Почти незаметно. Коварно и безжалостно. Поворот головы, и обрывается бечева. Никитенко молод, как Хозе. Он уже не спускает глаз с обворожительницы, его голос крепнет, и уже не противоборствует, но сплетается с лукавым и мягким меццо-сопрано Харитоновой. Теперь они неразрывны. Угрожающий мотив рока… Да, только смерть разъединит их… Красная гвоздика, небрежно брошенная Кармен, в ладонях Хозе. Волшебство цвета и запаха. Цветок брошен каждому, сидящему в зале. В партере и в ярусах явственный аромат гвоздики. Всё остальное уже не имеет значения… Падает занавес, зал грохочет, занавес взвивается, и вновь грохот аплодисментов, а потом слабые, недоуменные улыбки, как после сна, и восклицания, и изумленно поднятые плечи.

— Ну, знаете, никак не ожидал…

— Откуда взялась такая певица!

— Это же Харитонова. Не признали?..

— Да быть того не может…

— Что, Костя, каково? — едва сдерживая ликование, кричит Дмитрий в ухо Королева. — Не подвели!

— Посмотрим, посмотрим… Еще всё впереди, — сдержанно говорит Королев, но квадратное лицо его — сплошная улыбка.

В первых рядах, где сидят руководители области, в чьих руках будущее театра, заметное оживление.

— Хорошо. Даже очень хорошо, — убежденно говорит Морщинин.